Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 193

Солдаты дрогнули и побежали.

– И вы бегите! – велел сотник. – Да шибче! Не то греха не оберетёсь.

– И то, – согласился Ремез и отозвал сыновей. – Довольно, мужики, порезвились! Отходим!

– С богом! – благословил старый сотник изрядно помятых земляков. – На улицах с неделю не кажитесь. И языками не балабоньте.

Повернулся и ускакал, и скоро всё стихло. Сыновья скрылись, будто и не было их с отцом. И Турчин с Гаврилой ушли.

Домна облегчённо вздохнула: боялась, пойдёт домой.

– Чертёжик-то я не отдал, – спохватился Ремез. – Теперь уж поди не время.

– Почто? – съязвила Домна. – Самая пора. Ступай в палату. Теперь пустят. Оттуда проводят в острог.

– Вот и порадей для родимого града! – огорчился Ремез. Чертёжик хоть и рассыпался, но жёг ему грудь.

– Чо те город, Сёмушка? – ласково попрекнула Домна. – Ты для меня радей.

– Для тебя? Для одной? Ишь ты?

– Мнишь, не стою? А ты глянь на меня! Глянь, как мужичьё глазами ко мне липнет! Нну! – И выбодрилась перед ним, прошлась вокруг руки в бока. Ох, баба! Ох, бабища! Может, и нет лучше в Тобольске? А то и во всём свете нету...

– Блудница вавилонская! – Ремез потёр разбитым кулаком щеку, болезненно поморщился. Щеку саднило.

– Грешишь, Сёмушка! С кем я блудила? Тебя единого в сердце держу.

– Стар я для... шуток твоих, – рассердился Ремез и поморщился – неужто и нос проломили? И во рту сукровица.

– Пойдём, старинушка! Умою, примочки сделаю, – перевела разговор Домна. Всё-таки зазвала, затянула. Не пошёл бы, абы Фимушка не ославила.

Снова шли под гору.

Кувыркались голуби. Плавилось жаркое солнце. Чёрным потом истекали черёмухи.

Ночь кошкой потягивалась, многоглаза, бессонна. Да ещё луна, как завистливая боярыня, блёклый лик свой выставила. Всё смотрит, всё подсматривает и злится то на звёзды, которые не унывают, то на летучих мышей, именно эту ночь избравших для своего шабаша. Но больше она таращится на окно, через которое видны какие-то недвижимые тени. Тени голос имеют. И что-то поют о душе забывчивой. Дескать, затосковала душа, дескать, многого пожелала: чтоб зима стала весною и чтоб цветы не увядали. «Так ли уж много? – пухлым веком луна прикрыла янтарный глаз, усмехнулась. – Я и не то слыхивала на своём веку. Вино, аль девка головы вскружат – сулят с три короба. Я-де и луну тебе подарю, и звёзды. А уж всё протчее – раз плюнуть».

Любопытство и бессмертным не чуждо. Сунулась было в окно – не пролезла: толстеть начала – середина месяца. А как похудеет на исходе – песня кончится. И, может, любовь у двоих кончится. Да и есть ли она, любовь-то? Вон как грустят голосами! Луна и сама потемнела ликом. И в добрых заплывших её глазах мелькнула вселенская грусть.

Гулял Ремез. Такого с ним раньше не случалось: в одиночку гулял. Правда, рядом с ним Домна сидела, вставала на миг, чтоб подлить в серебряный кувшин вина или пива. И – снова жалась к его плечу.

«Заворожённый он, что ли? – смеясь, дивилась. – Третий кувшин допивает – тверез. Иные покрепше – с одного падают. Аль несут околесицу».

– Ты мне пергаменту дай, ведьма! – ясным голосом потребовал Ремез, хотел встать и не смог. – Ишь ты, зад-то свинцом начинён. Перебрал, должно.

– Недобрал Сёмушка! Пей, – и снова наполнила кувшин. Голос и кроткий, и виноватый: искала бумагу – не нашла, завалялись в кладовке листы исписанные. – Пей! Я грибочков те принесу аль другой какой солонины. А гумага вот, истраченная.

Глаз цепкий случайно выхватил: «Горевал тут Мишка Гагин в 90-м году. Карбас избило, и резал он скалу морскую на посмотрение будущим родам, как отец и как дед. Да в меру их не дошёл...».

– Это же... это же наш мужик, тобольский! – Ремез отвердел скулами и голосом, впился взглядом в рыхлый пергамент. – Я у него по кости резать учился...

Жив ли, сгинул ли дядя Михайло? Он более всех с Крыжаничем спорил. Схожи оба, и оба странники. Только один весь мир считал отечеством, другой, где б ни был, в Тобольск возвращался. «Теперь уж всё, теперь до смерти из дому ни шагу», – зарекался, бывало, и брал в руки резец, другой давал Сёмке Ремезу. Кончалась кость – иконы мазали. И беспокойный рукастый Михайла успокаивался за делом, начинал круглеть. Малорослый, жилистый, он не терпел суеты. Ходил степенно, шагисто, голову поворачивал важно и на ученика своего, на малого Ремеза, смотрел как бы сверху. А Семён Ульяныч чуть ли не вдвое выше его.

– Слово молвлено, что пуля стреляна, – питая костью китовой ненасытный резец, повторял он бодро и верил, что говорит истинную правду. До самой весны верил, рассказывая Ремезу, где бывал и что видел. Ходил и сушей, и морем. И пути его были извилисты и долги. В бывальщиках скоро их проходил, и всё легко выходило и просто. Не жаловался Михайло на беды в дорогах, не ужасался их ужасам.

– Земля столь широка и дивна – оглядеть её веку не хватит, – говаривал с восторгом, и радовался: от сна заодно с солнышком встанет – в путь тронется, в неведомый путь! – Человек по жизни от восхода идёт к закату. Я – встречь: от заката к восходу.

И шёл, и шёл на восток да на Север. Может, и туманы солнце скрывали, льдом вода покрывалась, и