Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин Страница 193

Подходят солдаты из группы поиска.

Занавес

МЕСЯЦ КОМАРА

Побег

Димка вышел из лифта налегке: в чехле – ружьё для подводной охоты и ещё одно ружьё, «Зауэр»; в рюкзаке «Грюндиг», японский спиннинг, бинокль, фотоаппарат «Практика», меховой жилет, туфли, хлеб, консервы и прочая мелочь.

«Ну вот, – ликующе думал он, – я свободен!» И, скользнув за угол, неспешно зашагал прочь от родного дома. Сколько можно, в конце концов? Уже двенадцать, а он ещё нигде не бывал, если не считать прискучивших поездок в Артек, в Карловы Вары, в Армению, в Грузию, на Золотые Пески, в Прибалтику да случайных посещений Москвы, Киева, Одессы и Ленинграда. Жизнь, в сущности, прошла бесцветно. Вот так и состаришься, и нечего будет вспомнить. То ли дело Маринка, с которой познакомился в Артеке! Она со своим братом прошла на вёслах от Тобольска до самого Карского моря, купалась в семи реках, видела белые ночи, медведей, лосей (не в зоопарке – в тайге), спала у костров. Наслушавшись её восторженных рассказов, Димка решил, что проплывёт через те же реки, выкупается в Обской губе и, если удастся, подстрелит белого медведя.

- Если папа позволит, – кольнула тогда его Маринка.

Обидевшись, Димка даже не стал с ней прощаться. И вот: год прошёл, и тётя Паня собралась с Димкою в Кисловодск, а он накануне отъезда тихонечко улизнул. Теперь ищи ветра в поле.

- Далеко ли, Вадим Юрьевич? – некстати встретился шофёр, ехавший за отцом.

- На Чёртовы острова, – буркнул Димка, краснея от своего хвастовства.

- Далековато, – рассмеялся шофёр, кажется, Коля. Он недавно начал возить отца. Прежний, тоже Коля, ушёл в армию. С тем Димка дружил. Тот был застенчив и внимателен. Этот чем-то похож на Маринку: такой же рыжий, язвительный, с дерзкими зелёными глазами.

Но я там бывал... – добавил Коля без улыбки и включил скорость.

«Волга» фыркнула и чёрной кошкой юркнула за угол. Димка же двинулся по этой далеко ещё не разведанной земле в неизвестность. Или, если получится, на Чёртовы острова. Жаль, Коля не может составить компанию. Впрочем, лучше уходить одному. Вот только рюкзак тяжеловат. И на кой чёрт понабрал этих банок? Все путешественники добывали пищу в пути. Пусть там не будет сосьвинской селёдки, чёрной икры, кальмаров и всякой иной дребедени, зато в лесах полно дичи, в реках – рыбы. Спиннинг и ружья прихватил с собою не зря. Но рюкзак слишком тяжёл. Пожалуй, следует его разгрузить.

Поправив отпотевшие очки, Димка выбрал поукромней местечко и принялся вытряхивать из рюкзака всё лишнее. Лишним он счёл говяжью тушёнку, икру, копчёного осетра, нельму, кальмаров. После всех этих деликатесов хочется пить. А от воды, как известно, люди пухнут.

День лился звонкий, как радость, а среди этого дня шагал по земле мальчишка в очках. Рюкзак его заметно отощал, но всё ещё был полон всякого барахла. Димка вполне резонно рассудил, что многие из прихваченных вещей ему не понадобятся: например, туристские ботинки, второй свитер, шубный жилет, надувной круг, маска, ласты. Сложив всё это подле пустующей будки ГАИ, продолжил свой путь.

Город пах, и пах скверно. После недавних дождей парил асфальт, деревья источали запах отработанных газов, тускло светились запылённые окна до уныния одинаковых домов, журчала в канализационных колодцах вонючая жижа. Куда-то спешили «Икарусы», «Жигули» с палатками на крышах, «Москвичи» и «Запорожцы».

«А я пешком, – с превосходством поглядывая на них, думал Димка. – Я, как Пржевальский, пешком».

Увидав отцовскую «Волгу», стриганул в ближайший подъезд. За рулем сидел зоркоглазый Коля. Отец дремал на заднем сиденье. Он всю ночь пробыл на каком-то объекте. Заметив мальчишку, Коля ухмыльнулся, но отцу ничего не сказал. Его тоже когда-то поманила к себе неизвестность. Людям нельзя мешать, когда они слышат её зов.

Телеграфист

Уха в консервной банке вскипела. Петрович попробовал её на вкус, добавил соли, лаврику, чёрного перца, причмокнул и снял варево с плитки. Было ещё то раннее утро, когда большинство людей спит. Но бывший телеграфист не проспал в жизни ни одной зорьки. Он рисовал их, рисовал долго, старательно. И получалось красиво.

Но на полотне они всегда что-то теряли. Исчезали теплота и трепетность, которыми наделила их природа. Вениамин Петрович сердился на своё неумение и беспомощность передать неповторимое совершенство зорь, и, едва закончив один этюд, принимался