Александр Мигунов - Веранда для ливней Страница 2

Герман терпел скуку повторов, поскольку надеялся, что бочка когда-нибудь все таки наполнится , и начнется новая сцена. Возможно, эта новая сцена будет еще скучнее старых, скажем , какое-то долгое время в бочке будет блестеть вода, и в лучшем случае все оживит птица, прилетевшая напиться, - но все мы миримся с настоящим только упорной надеждой на то, что грядущие сцены жизни окажутся более увлекательными.

Было похоже, что всю свою жизнь слуга проходил с опущенным взглядом, но если бы взгляд его взбунтовался и взметнулся выше горизонтали, в сторону гостиничного окна, - он бы увидел в нем иностранца, по пояс обрезанного подоконником. Не углубляясь в детали увиденного, он бы отметил белизну пухлого нетренированного тела, непривычную в этих смуглых краях, пивное брюшко, облысевший лоб с седыми остатками волос, полузатененные очки (без которых по причине сильной близорукости Герман обходился только в душе и, разумеется, во сне). Бочка наполнилась до краев. Слуга исчез и не возвращался, и все всегда подмечавшие птицы косили мерцавшими бусами глаз на мерцающий круг воды. Слуга опять появился на крыше и продолжил колоть щепу.

Где-то громко включили радио с бесконечной надрывной мелодией.

В девять Германа ждали на фирме, и ему бы проявить благоразумие, то есть скорее вернуться в кровать, но он оставался у окна. Любопытно, как женщина будет мыться, - останется в сари, или разденется? Последнее, казалось бы, естественней, но как человек, объездивший свет, Герман обрел право на утверждение: половина женщин планеты моют тело не раздеваясь. В любом случае, отчего бы не подсмотреть интимную сценку и сделать несколько фотографий. Герман задернул пыльные шторы, оставив в них щель размером с лицо.

На веранде случилось движение - уже знакомая грузная женщина направлялась в сторону бочки, на широком бедре, как на волнах, раскачивался голенький младенец. Она подняла ребенка над бочкой, - Герман это сфотографировал, - и окунула его в воду. Девочка заплакала, задергала ножонками, ее посадили на бетон, намылили тельце, ополоснули, подхватили на руки и унесли. Плач, затихая, ушел вглубь дома, и снова над всеми звуками улицы воцарилась плачущая мелодия.

Пока ничего не происходит, можно отвлечься на скучноватое, но необходимое пояснение, почему Герман не расставался с камерой и даже телеобъективом. Как работника экспортного отдела, его отправляли в разные страны для заключения контрактов на поставку сельскохозяйственной техники, попутно приходилось разбираться и с гарантийными претензиями. Больше всего таких претензий поступало из стран третьего мира, где технику, проданную корпорацией, ~било небрежное обслуживание . К отчету о каких-то нарушениях было полезно приложить фотографии сло- мавшейся детали, состояния ремонтной мастерской, не обслуженного узла, засоривше- гося фильтра, не менявшегося масла. Но это

- зевательные причины неразлучности Германа с фотокамерой, были причины и интересные. Он порой попадал в места, о которых не знали в туристских агентствах, и там ему случалось сфотографировать что- нибудь необычное.

Особо любопытные фотографии он иногда посылал в журналы, и какие-то были опубликованы (дети, разметавшиеся во сне на спине гигантского буйво- ла, едва выглядывавшего из воды; крестьянин, ужасно покусанный тигром; человек, выращенный в кувшине - с огромной головой и карликовым телом). Удачные снимки он увеличивал, вешал на стенах своей гостиной, и к осмысленной декорации добавлялся такой плюс: было о чем поговорить с самыми неинтересными гостями.

3 Веранду украсил белый цветок в образе девочки лет двенадцати (а может и больше, - подумал Герман, - все эти худенькие индианки выглядят значительно моложе большинства своих сверстниц из Америки), она была в белой ночной рубашке, почти подметающей бетон. Она вплотную приблизилась к бочке, утопила в ней руки и косички и, упираясь в железный край тоненькой шеей и подбородком, стала тихонько взбалтывать воду. Мощные линзы приблизили девочку на расстояние трех шагов. Герман стал ее удалять, пока в кадре не появились горшки с разноцветными цветами и между ними крупная птица, интересующаяся водой. Щелкнул затвор, и красивый миг не затерялся среди других мигов, непрерывно надвигающихся из будущего. Дальше она отошла от бочки, наклонилась, взялась за подол рубашки, разогнулась, взмахнула руками, и с белой рубашкой, как с белым флагом в высоко вытянутой руке, капитулировала в его камеру обнаженным тоненьким телом. "Что же я делаю, старый дурак? Заместитель начальника отдела международной корпорации, тридцать лет женатый мужчина, отец троих взрослых дочерей бесстыдно поглядывает из окна за голой моющейся Лолитой, и даже ее тайно фотографирует. И что буду делать я с этими снимками? В журнал не пошлбшь, не повесишь в гостиной... Как будет реагировать супруга?" Девочка покинула веранду, чтобы вернуться с большим ковшом, утопила его в бочке, с трудом подняла, изогнулась под тяжестью, и опрокинула на себя маленький бурный ливень. "Нас уверяют, - подумал Герман,- что время неукротимо. Но почему тогда столько способов, - книги, кино, фотографии, память, - почему столько способов возвращаться в то, что уже произошло?

Отныне эта юная индианочка послушно, когда я пожелаю, изогнется, как деревцо, сопротивляющееся ветру. На ее слабые плечики с безжалостной мощью обрушится ливень всего, что обрушивают на женщин им повстречавшиеся мужчины.

Над нею, когда я захочу, снова заплачет эта мелодия".

Девочка вновь зачерпнула воды, поставила ковш рядом с собой, присела на корточки, стала намыливаться, потом пролила еще несколько ливней, и веранда после этого опустела. Ему бы лучше вернуться в кровать и хоть сколько доспать до работы, но он оставался у окна, предчувствуя какое-то продолжение.

Улица. Белые коровы. Просто лежат. Или тихо бредут. Или жуют кусок газеты.

Велорикши без седоков. Ткнулись колесами в колеса и в ожидании клиентов обмениваются словами. Мальчик-слуга бежит через улицу с двадцатью стаканами чая...

Из-под бетонного козырька по мокрым следам, оставленным девочкой, на веранду вошла девушка. Ему, наверное, показалось, что после девочки он созерцал, что делает утренняя улица. Скорее всего, он несколько лет пропадал в позабытом куске жизни. Потом он вернулся в эту гостиницу, встал на рассвете у окна и увидал, как к бочке с водой вышла та повзрослевшая девочка. Она потянулась, вскинула голову и поглядела прямо на Германа. Он отшатнулся от окна, потом осторожно выглянул в щель между закачавшимися шторами. Она поднимала подол рубашки. Не заметила, думал он, продолжая фотографировать. Выше коленей, еще выше..., - и тут будто кто-то грубо ошибся - дернул неправильную веревку, занавес пал, сцена распалась на осколки разочарования, актриса пролетела за кулисы...

Улица. Белые коровы. Мальчик~луга бежит через улицу с двадцатью пустыми стаканами...

Веранду заполнила и переполнила знакомая грузная женщина в сари. Она направлялась к бочке с водой. Или он опять пропадал, лет на двадцать куда-то пропал? Вот во что превратилась девушка. Что за жизнь, зачем она тянется, - чтобы шедевр превращался в бочку? Косо взглянув на окно гостиницы, и тем подтвердив, что его заметили, женщина сунула руки в воду, пару раз на себя плеснула, мокрым лицом обернулась на Германа (и на всех, кто ее увидит в одном из многих его альбомов), резко отвернулась и нырнула в глубину, затаившуюся под крышей.

К макушке здания через улицу прикоснулся розовый луч. Нежно окрашенный пальчик солнца указывал тем, кто хотел увидеть, на то, что на город скоро набросится изнурительная жара. От нее улетят и спрячутся птицы, куда? в неизвестные людям тени. Цветы от жары скоротечно состарятся, и многие состарятся до конца. А воздух так от жары пропотеет, провоняется всем, что может вонять, и так изваляется в пыли, что от него бы сбежать куда-нибудь, но только куда от воздуха спрячешься. И люди привычно продолжат все то, к чему приучили их столетия. Сядут живыми крикливыми пнями торговцы сладостями и специями, сандаловыми палочками и паном (во время жевания которого люди выглядят, как вампиры, рот наводняется красной слюной, частые обильные плевки обрызгивают стены и тротуары, и улицы выглядят, как декорации для съемок расстрела демонстрации). Сядут астрологи и хироманты, сядут бездельники и нищие, сядут собаки, козы и дети. Мимо, окатывая их пылью, с ревом помчатся грузовики, автобусы и легковушки. Едва касаясь горячей земли, покатят дребезжащие велосипеды и трехногие коляски с седоками в ослепительно белых одеждах. Протопает слон, пропижонит верблюд, протаранится бык, протащатся буйволы.

Веранду безрадостно оживил слуга с половой тряпкой. Герман плотнее закрыл окно, забрался в кровать и подумал о том, что под поверхностью его жизни, внешне нормальной и даже успешной, все взмучено тревогой и сомнениями, а в глубину и заглядывать страшно, - там давно уже поселилось безобразное существо, которое звали неудачей.