Лев Разгон - Кузнецкий мост, 24 Страница 2

И так длилось до самого тридцать седьмого года, до того дня, когда Екатерина Павловна бессильно сказала Рике: "Все. Больше ничего не могу. Теперь остается только низ, только первый этаж". Но для Рики и ей подобных и "низ" не остался. И она, и почти все такие, как она, ушли в те тюрьмы, куда они ходили на свидания. "Политический Красный Крест" и все проблемы, которыми он занимался, были ликвидированы старым, верным, испытанным способом. Которым Энвер-паша разрешал "армянскую проблему", а Гитлер "еврейскую проблему". Во всех ссылках были арестованы все те, которых опекала Екатерина Павловна Пешкова, собраны в тюрьмы, а затем расстреляны. И были арестованы, и очевидно, расстреляны и Винавер, и те безвестные мужчины и женщины, которые работали в "Политическом Красном Кресте". И оставили на воле жить, мучиться и умирать только Екатерину Павловну. Она унесла с собой в могилу разгадку этой тайны: кто, когда, каким образом и почему разрешил ей легально поддерживать тот статус "политического заключенного", само понятие которого сейчас стало чем-то противозаконным, отрицаемым, почти преступным.

И вот пришли годы, когда то, что Екатерина Павловна называла "низом", стало расти вверх. "Низ" проглотил курсы Берлица и "Политический Красный гфест", и соседние небольшие дома, в которых ютились какие-то, никому неведомые, конторы. И адрес "Кузнецкий мост, 24" стал столь же известен, как и "улица Дзержинского, 2".

Когда ночью уводили с собой, то оставляли только единственные координаты: "Кузнецкий мост, 24". И если исчезал человек среди бела дня или темной ночью, и обезумевшие родственники звонили по всем страшным телефонам, то самая последняя инстанция "дежурный по городу" спрашивал: "В милиции были?", "В "скорую" обращались?" А выслушав утвердительные ответы удовлетворенно говорил: "Тогда обращайтесь на Кузецкий мост, 24". И этот ответ был самым страшным, самым безысходным. Возвращались из больниц, могли возвратиться даже из милиции. Оттуда, куда посылал "дежурный по городу", никто еще не возвращался. Большинство и не вернулось.

Вот тогда мне и было сполна заплачено за отсутствие интереса к помещению напротив курсов Берлица.

За кремовые занавески самой "Приемной" мне тогда ни разу не пришлось попасть. Туда пускали не всех. Только вызываемых, только с какими-то особыми заявлениями, ну и, конечно, тех, для которых приемная была открыта круглосуточно. А я ходил во двор, за железные ворота. Сколько же раз я туда ходил! Один ходил, с мамой, с Оксаной.

"На миру и смерть красна..." Конечно, есть в этом какая-то доля правды. Но не думаю, чтобы тем, кого гнали на Бабий Яр, было легче от того, что их были тысячи... Двор на Кузнецком был всегда, с самого утра, полон людьми. Мужчины, женщины, дети. Больше всего женщин. Совсем старых и совсем молодых. И все молчат. Или разговаривают почему-то шепотом. Хотя единственный вертухай стоит только у калитки и с наслаждением начальственной суровости смотрит на тех, кто еще позавчера, вчера принадлежал к касте "начальников". Теперь они другие, ах какие же они другие!

Очередь вьется по двору, огибает какое-то строение, снова вытягивается и выходит к "финишной прямой" - к одному-единственному окошку в стене. Там, в этом окошке, дают справки. Справки эти необыкновенно кратки. В ответ на заикающийся, заплаканный вопрос:

"Вот у меня сегодня ночью почему-то пришли и арестовали..." (это новички, значит...)-следует окрик: "Фамилия, имя, отчество". Потом окошко захлопывается и через минуту-две снова открывается. Ответов было всего четыре: "Арестован, под следствием"; "Следствие продолжается"; "Следствие закончено, ждите сообщения"; "Обращайтесь в справочную Военной коллегии".

Никаких других ответов не было. Однажды впереди меня стояла женщина, на вопрос из окошечка ответившая: "Ясенский Бруно Яковлевич". Она пыталась спросить еще что-то, но ей крикнули: "Узнаете, все узнаете потом!" И, действительно, это было так. Мы все узнавали. Только когда и как? Эта женщина, как и я, как и множество других на этом дворе, потом попадали в другие здания этого проклятого квартала и могли узнать о судьбе своих близких более приближенно к действительности. Очередь на Кузнецком была лишь началом хождения по другим дворам, к другим окошкам. Здесь никогда не сообщали, где, в какой тюрьме сидит арестованный. Чтобы узнать это, надо было ездить по тюрьмам: в Бутырки, Таганку, Лефортово, Матросскую Тишину, на Новинский бульвар... И там стоять в длинных очередях, чтобы передать десять рублей единственная разрешенная форма передачи. Десять рублей, которые обезличенно, без сообщения от кого, зачислялись на "текущий счет" арестованного. В этих окошках, куда надо было подавать заполненный бланк и деньги, или брали - это означало, что он здесь,- или же отвечали: "У нас нету!" И тогда надо было ехать на другой конец города, в следующую тюрьму и там пробовать передать деньги. И как счастливы были те, у кого эти деньги брали! Значит, он тут, вот совсем недалеко, за этими стенами...

Нет, передачи - даже вот такие, десятирублевые - это огромно! Я это понимаю, я насобачился на передачах в тюрьмах Москвы, Ставрополя, Георгиевска. Передача протягивает какую-то нить между пропавшим родным человеком, она означает, что он жив, что есть надежда его увидеть. И как бывает страшно, когда тебе протягивают назад бланк и десятку и говорят: "Выбыл". Все. Куда, когда, на сколько? Они тебе это не скажут. И на Кузнецком, 24, нет уже Екатерины Павловны, которая все узнает, все расскажет, поможет... Теперь надо ждать. Ходить в прокуратуру и там ждать, или же сидеть дома и ждать месяцами, а то и годами, когда вдруг придет к тебе письмо с обратным адресом: "Почтовый ящик No..." А еще чаще ждать, ждать и не дождаться. Никому не сообщали о судьбе тех, кто умер от пыток в следственном кабинете, в тюремной камере или тюремной больнице, в теплушках или на пересылках длинного и страшного этапа. Они все канули в неизвестность, чтобы через двадцать лет эта неизвестность обернулась лживой бумажкой, где все - и дата, и причина - все было лживо. Кроме одного: умер.

Но какими же мы тогда были неграмотными, как легко нас было обмануть, как легко мы поддавались на эту ложь! Из всех ответов, получаемых в окошке во дворе дома на Кузнецком мосту, самый страшный был, конечно, ответ: "Справочная Военной коллегии". Эта справочная была совсем неподалеку. Пройти Лубянскую площадь, и сразу в начале Никольской - небольшой кирпичный дом Военной коллегии Верховного суда. Кажется, это учреждение и сейчас там. Вот там, в окошке "Справочной", давали ясный, прямой и всегда одинаковый ответ:

"Десять лет отдаленных лагерей без права переписки". Других "мер наказания" этот суд не знал. Такой ответ мы получали, справляясь и о Глебе Ивановиче, и об Иване Михайловиче; такие точно ответы получало в этом кирпичном доме множество наших знакомых и друзей. И - удивительно! - мы радовались этому! Ну, хорошо - де^ сять лет - много, конечно, но это же все условно, сколько будет перемен, все еще может обойтись, во всем еще разберутся... А что без права переписки - ну, это понятно:

собрали в одном месте всех старых большевиков, всех бывших наркомов, чекистов - пока, до поры до времени им не разрешают писать. Потом разрешат! И в длинные вечера в нашем последнем доме в Гранатном переулке мы бесконечно обсуждали, где могут находиться эти лагеря, какие там условия жизни - черт знает, что мы только не говорили! И успокаивали себя этими предположениями и даже занимались старым интеллигентским гаданием:

наугад раскрывали том Блока и загадывали порядок строки - в этой строке давалось темное толкование нашим надеждам. И только раз вздрогнули от холода, когда Оксана раскрыла Блока и прочитала: "И только высоко, у Царских Врат, причастный Тайнам,- плакал ребенок о том, что никто не придет назад".

Только много лет спустя я понял, что Оксана была убеждена в этом - никто не придет назад. Как не пришла она сама.

А ведь о том, что случилось, о том, что не придут они назад, можно было догадаться и по разным другим приметам, признакам. В какой-то своей очередной речуге о врагах народа Сталин требовал, ужесточить расправу над ними и выразил недоумение, почему не применяется такая мера, как конфискация. Вышинский все сделал.

Все приговоры о расстреле дополнялись строчкой:

"С конфискацией всего имущества". Тогда, осенью и зимой тридцать седьмого года, по всей Москве открылось множество странных магазинов. Странных потому, что даже вывески на них: "Распродажа случайных вещей"-были написаны на полотне, наспех. Эти магазины появлялись на местах книжных, канцелярских, промтоварных магазинов.

Они были заполнены старой мебелью, потертыми коврами, подержанной или даже новой одеждой, разрозненными сервизами, предметами антиквариата, картинами...

Это были остатки того, что было забрано, просто награблено энкавэдэшниками. Некоторые из них получали готовые квартиры со всем, что в них было: мебелью, книгами, бельем, одеждой, всем, включая зубные щетки и засохшие куски мыла в умывальнике. А другие, на каких-то базах, куда возили все это добро, выбирали себе все по вкусу. И, конечно, по чинам. Которые повыше, снимали сливки - картины, дорогие ковры, антиквариат, книги в красивых переплетах... Которые чином поменьше, удовлетворялись не баккара, а простым хрусталем; не саксонским фарфором, а морозовским; они больше напирали на отрезы, на богатую шубу... А уж то, что никто не хотел себе забирать, свозилось в эти магазины "Распродажи случайных вещей".