М Загоскин - Искуситель (часть 2) Страница 2

- Все это хорошо, - сказал князь, принимаясь за еду, - а попробуйте-ка этот паштет: он, право, еще лучше. Когда мы наелись досыта и выпили рюмки по две шам панского, фон Нейгоф закурил свою трубку, а мы все улег лись на траве и начали разговаривать между собою.

- Закамский! - сказал князь. - Знаешь ли, кого я вчера видел, - отгадай!

- Почему мне знать? Ты знаком со всей Москвою.

- Как она похорошела, как мила! Она спрашивала о тебе, и даже очень тобою интересовалась. Ты, верно, к ней поедешь?

- Непременно, если ты скажешь, кто она.

- Отгадай, ты виделся с нею в последний раз два года тому назад... Мы оба познакомились с нею в Вене... Ее зовут Надиною... Ну, отгадал?

- Неужели?.. Днепровская?..

- Она.

- Так она приехала из чужих краев? Давно ли?

- Около месяца. Помнишь в Карлсбаде этого англича нина, который влюбился в нее по уши?

- Как не помнить.

- Помнишь, как он каждое утро являлся к ней с буке том цветов?

- Который она всякий раз при нем же отдавала мужу.

- Бедный Джон-Бул чуть-чуть не умер с горя.

- Мне помнится, князь, и ты был немножко влюблен в эту красавицу.

- Да, сначала! Но это скоро прошло. Целых две недели я ухаживал за нею, потом мы изъяснились, и она...

- Признала тебя своим победителем?

- Нет, Закамский, предложила мне свою дружбу.

- Бедненький!

- Да! Это была довольно грустная минута.

- И ты не взбесился, не сошел с ума, не заговорил как отчаянный любовник?

- Pas si bete, mon cher! (Нашли дурака, мои дорогой! (Фр.)) Я не привык хлопотать из пустого.

- Ага, князь! Так ты встретил наконец женщину, ко торая умела вскружить тебе голову и остаться верною свое му мужу.

- Своему мужу! Вот вздор какой! Да кто тебе говорил о муже?

- Право! Так это еще досаднее. И ты знаешь твоего соперника?

- О, нет! Я знаю только, что она скрывает в душе своей какую-то тайную страсть, но кого она любит, кто этот счастливый смертный, этого я никак не мог добиться. А надобно сказать правду, что за милая женщина! Какое живое, шипучее воображение! Какая пламенная голова! Какой ум, любезность!.. В Карлсбаде никто не хотел верить, что она русская?

- Постойте-ка! - сказал я. - Днепровская?.. Не жена ли она Алексея Семеновича Днепровского?

- Да! А разве ты его знаешь?

- У меня есть к нему письмо от моего опекуна.

- Теперь ты можешь отдать его по адресу.

- Не поздно ли? Оно писано с лишком два года назад. Да и к чему мне заводить новые знакомства? Я и так не успеваю визиты делать.

- Что, Нейгоф, молчишь? - сказал Закамский. - Я вижу, ты любуешься этими деревьями?

- Да! - отвечал магистр, вытряхивая свою трубку. Я люблю смотреть на этих маститых старцев природы: ожившие свидетели давно прошедшего, они оживляют в моей памяти минувшие века, глядя на них, я невольно пере ношусь из нашего прозаического века, в котором безверие и положительная жизнь убивает все, в эти счастливые века чудес, очарований - пленительной поэзии...

- И немытых рож, - подхватил князь, - небритых бо род, варварства, невежества и скверных лачуг, в которых все первобытные народы отдыхали по уши в грязи, если не дрались друг с другом за кусок хлеба.

- Не правда ли, Закамский, - продолжал Нейгоф, не обращая никакого внимания на слова Двинского, - здесь можно совершенно забыть, что мы так близко от Москвы? Какая дичь! Какой сумрак под тенью этих ветвистых дерев! Я думаю, что заповеданные леса друидов, их священные дубравы, не могли быть ни таинственнее, ни мрачнее этой рощи.

- Я видел в Богемии, - сказал Закамский, - одну глубокую долину, которая чрезвычайно походит на этот овраг, она только несравненно более и оканчивается не рекою, а небольшим озером. Тамошние жители рассказывали мне про эту долину такие чудеса, что у меня от страха и теперь еще волосы на голове дыбом становятся. Говорят, в этой долине живет какой-то лесной дух, которого все записные стрелки и охотники признают своим покровителем. Он одет егерем, и когда ходит по лесу, то ровен с лесом.

- Эка диковинка! - прервал Возницын. - Это просто леший.

- Они, кажется, называют его вольным стрелком и го ворят, что будто бы он умеет лить пули, из которых шесть десят попадают в цель, а четыре бьют в сторону.

- Надобно сказать правду, - подхватил князь, Герма ния - классическая земля всех нелепых сказок.

- Не все народные предания можно называть сказками, - прошептал сквозь зубы магистр.

- Бьюсь об заклад, - продолжал князь, - наш премуд рый магистр был, верно, в этой долине.

- Да, точно был. Так что ж?

- И без всякого сомнения, познакомился с этим лесным духом?

- Почему ты это думаешь?

- А потому, что ты большой мастер лить пули.

- Славный каламбур! Ну что же вы, господа, не смее тесь? Потешьте князя!

- Послушай, Нейгоф, - сказал князь, - я давно соби раюсь поговорить с тобою не шутя. Скажи мне, пожалуйста, неужели ты в самом деле веришь этим народным преданиям?

- Не всем.

- Не всем! Так поэтому некоторые из них кажутся тебе возможными?

- Да.

- Помилуй, мой друг! Ну, можно ли в наш век верить чему-нибудь сверхъестественному?

- Кто ничему не верит, - сказал важным голосом ма гистр, - тот поступает так же неблагоразумно, как и тот, кто верит всему.

- Полно дурачиться, братец! Ну, может ли быть, чтоб ты, человек образованный, ученый, почти профессор фило софии, верил таким вздорам? Нейгоф затянулся; дым повалил столбом из его красно речивых уст, и он, взглянув почти с презрением на князя, сказал:

- Видел ли ты, Двинский, прекрасную комедию Фон визина "Недоросль"?

- Не только видел, мой друг, но даже читал и сердцем сокрушался, что я читать учился: площадная комедия!

- Не об этом речь: там, между прочим, сказано: " В человеческом невежестве весьма утешительно считать все то за вздор, что не знаешь".

- Фу, какая сентенция! Уж не на мой ли счет?

- Не прогневайся.

- Так, по-твоему, любезный друг, тот невежда, кто не верит, что есть ведьмы, черти, домовые, колдуны...

- Не знаю, есть ли ведьмы, - прервал Возницын, - это что-то невероподобно, и домовым я не больно верю, а кол дуны есть, точно есть.

- Так уж позволь быть и ведьмам, - сказал с усмешкою князь, - за что их, бедных, обижать.

- Смейся, смейся, братец! А колдуны точно есть, в этом меня никто не переуверит: я видел сам своими гла зами...

- Неужели? - спросил я с любопытством.

- Да, любезный! Это было лет десять тому назад, я служил тогда в Нашембургском полку, который стоял в Рязанской губении. Вы, я думаю, слыхали о полутатарском городе Касимове? В этом-то городе я видел одного татарина, который слыл по всему уезду престрашным колдуном и знахарем, про него и бог весть что рассказывали. Вот однажды я согласился с товарищами испытать его удали. Позвали татарина, поставили ему штоф вина, проклятый басурман в два глотка его опорожнил и пошел на штуки. Подали ему редьку, он пошептал над нею - редька почернела как уголь. Я спросил его, отгадает ли он, что делается теперь с моим братом, отставным полковником, который жил у себя в деревне. Я только что получил от него известие, что он помолвлен на дочери своего соседа. Колдун сказал, чтоб ему подали мое полотенце, стал на него смотреть, пошептал что-то да и говорит, что брат мой подрался в кабаке и сидит теперь в остроге. Вот мы все так и лопнули со смеху, да не долго посмеялись: на поверку вышло, что мой денщик, Антон, подал ошибкою вместо моего полотенца свое, а у него действительно родной брат за драку в питейном доме попал в острог, и Антон получил об этом на другой день письмо от своей матери. Но последняя-то штука этого колдуна более всего нас удивила, у меня была легавая собака, такая злая, что все ее прозвали недотрогою, кроме меня, никто не смел не только ее погладить, да и близко-то подойти. Что ж вы думаете сделал татарин? Он поднял соломинку и уставил ее против моего Трувеля. Батюшки мои, как стало его коверкать! Он начал вертеться, на одном месте, визжать, грянулся оземь и поднял такой рев, как будто бы его в три кнута жарили, а как татарин бросил соломинку, так он, поджавши хвост, кинулся благим матом вон, забился под крыльцо, и я насилу-насилу, часа через два, его оттуда выманил. Ну что, господа, чай, это все было спроста? Небось скажете - фортель?

- Да, это странно! - прошептал Закамский.

- Обман! - закричал князь.

- Нет, не обман, - прервал Нейгоф, - а просто магне тизм.

- А что такое магнетизм? - спросил Двинский.

- Что такое магнетизм? Да разве ты никогда не слыхал о Месмере?

- Постой, постой!.. Месмер... Да, да, знаю! Это такой же шарлатан и обманщик, как граф Сен-Жермен, Калиостро, Пинетти...

- Фу и!.. - сказал магистр. - Как тебе не стыдно, князь!.. Пинеття!.. Фокусник, который показывает свои штуки за деньги...

- А, чай, эти господа показывали их даром?

- Они были люди необыкновенные, князь, а особливо граф Сент-Жерыен...

- Хорош, голубчик! - прервал Двинский. - Он был еще бесстыднее Калиостро: тот намекал только о своей древности, а этот говорил не шутя, что он был коротко знаком с Юлием Цезарем, что, несмотря на свою приязнь к Антонию, волочился за Клеопатрою и имел честь знать лично Александра Македонского.