Давид Айзман - Об одном злодеянии Страница 2

— Уй-уй, какъ холодно! Какъ страшно холодно… Можно бы зайти въ «Англію» — вродѣ какъ будто поискать кого, — и пока что погрѣться; только вѣдь можно же прозѣвать нанимателя… Вотъ такъ на зло всегда выходитъ: сторожишь, какъ собака на цѣпи, цѣлую недѣлю, и не является никто, а на пять минутъ отойдешь — и со всѣхъ сторонъ народъ повалитъ… Надо терпѣть…

Въ началѣ десятаго на биржѣ появилась еврейка, въ казакинѣ, въ мужскихъ сапогахъ, и объявила, что ей нужны четыре извозчика, перевозить мебель. Мгновенно на нанимательницу накинулось человѣкъ двадцать, и гвалтъ на площади поднялся такой, какъ если бы кого-нибудь не фигурально только, а самымъ подлиннымъ образомъ рвали на куски. Лэйзеръ тоже полѣзъ было въ толпу, но двое здоровенныхъ дѣтинъ отбросили его прочь, и онъ, не смѣя уже возобновлять свою попытку, стоялъ позади всѣхъ и, подымая кверхѵ руки, задыхаясь, кричалъ:- вотъ я! вотъ я! Я поѣду, я!.. я!

Но еврейкой въ это время овладѣлъ Шлемка Гицель. Онъ схватилъ ее за поясъ и поволокъ къ своей телѣгѣ.

— Вамъ четырехъ извозчиковъ не надо, — гремѣлъ онъ, — будетъ съ васъ двухъ. Ѣду я и вотъ — мой товарищъ… Мы сдѣлаемъ по два конца.

— Да пустите меня… Не хочу въ два конца, это будетъ долго. Теперь дни короткіе. Я хочу все сразу забрать.

— Чего долго! Ничего не долго!.. Галопомъ поѣду… Садись на повозку, ну-ка!

— Да пустите! Постойте!

— Зачѣмъ стоять? Стоять некогда! Дни короткіе. Садись, балабуста, садись. Я-жъ и знакомый тебѣ, знаю, гдѣ ты живешь — на Рыбной улицѣ.

— Вовсе не на Рыбной, — на Узенькой.

— А мнѣ бѣда большая, если на Узенькой. Ну, гопъ! Садись! Живо, вихремъ!

Общій крикъ сдѣлался еще пронзительнѣе. Извозчики всей стаей напали на Гицеля и стали его ругать за то, что онъ не «по правилу» забираетъ кліента.

— А чтобы вы сгорѣли, мамзеры проклятые! Ишь глотки, — послѣдовалъ рядъ крѣпкихъ словъ. — Ну чортъ съ вами. Айда мѣряться!

Гицель подбросилъ кнутъ, другой извозчикъ подхватилъ его посрединѣ, и потомъ всѣ желавшіе ѣхать стали охватывать кнутовище указательнымъ и среднимъ пальцемъ, какъ ножницами. Кто окажется наверху, тотъ и поѣдетъ.

Лэйзеръ тоже сунулся къ кнутовищу, но Гицель локтемъ толкнулъ его въ грудь.

— Брысь! куда лѣзешь!

Съ Лэйзеромъ это продѣлывали всегда, когда «мѣрялись», и это было одной изъ причинъ, по которымъ онъ такъ рѣдко попадалъ на работу. Слабый физически и кроткій духомъ, онъ не умѣлъ за себя постоять и отступалъ сразу. На этотъ, однако, разъ на помощь къ нему пришла сама нанимательница.

— Нѣтъ, пусть и онъ, — приказала она.

— «Раввинша»? Ко воѣмъ чертямъ! У него лошадь дохлая.

— Ничего, пусть.

— У него лошадь еще для постройки Соломонова храма камень возила.

— Если онъ не будетъ мѣряться, никого не возьму.

Стиль Гицеля, его разбойничья рожа и своеобразность тѣлодвиженій пугали еврейку. Она была увѣрена, что онъ все раскрадетъ и перебьетъ половину мебели. И остальные извозчики довѣрія тоже ей не внушали. Одинъ только Лэйзеръ казался похожимъ на человѣка, и ей очень хотѣлось, чтобы онъ поѣхалъ.

— Знать не хочу! Пусть мѣрятся! — настаивала она.

Ободренный Лэйзеръ опять полѣзъ въ толпу и протянулъ къ кнутовищу озябшіе пальцы. «Господи, сдѣлай, чтобы я былъ наверху! — съ сердечнымъ замираніемъ молилъ онъ. — Помоги мнѣ!.. не для меня, а для Шмилека»…

Господь Шмилеку покровительствовалъ, и молитва Лэйзера была услышана.

Какъ только двинулись въ путь — первымъ шелъ Гицель съ нанимательницей, потомъ два другихъ извозчика и позади всѣхъ Храпунчикъ, — такъ сейчасъ же Лайзеръ вытащилъ изъ-за пазухи хлѣбъ и луковицы, и въ два-три пріема проглотилъ… Точно въ яму все провалилось.

— Ува! какъ ѣсть хочется! — проговорилъ онъ, подбирая съ армяка крошки. — Страшенное дѣло, какъ хочется ѣсть… Ну, ничего! До вечера потерпимъ, а вечеромъ все будетъ. Покушаемъ себѣ хорошо… Очень хорошо покушаемъ… Но, но, Храпунчикъ, веселѣече!

Пріѣхали на Узенькую улицу. Мебель еврейки оказалась такая нелѣпая и громоздкая, что укладывать ее на возы было особенно трудно. Сперва вытащили какой-то шкафъ, отъ котораго, пока его несли, отскакивали и шлепались на землю полки и дверцы; потомъ поволокли два огромныхъ ободранныхъ, пудовъ по пятнадцати каждый, дивана. Затѣмъ послѣдовала корявая конторка, кресла безъ ножекъ или безъ сидѣній… Все это извозчики таскалисъ крикомъ, съ гамомъ, съ руганью; а еврейка бѣгала за ними, ужасалась, охала, упрашивала… Лэйзеръ тоже суетился и выносилъ вещи полегче. Извозчики не совсѣмъ были неправы, когда не хотѣли брать его въ свою компанію. Чахлый и слабосильный, съ ветхой кляченкой и дрянной телѣгой, онъ былъ для нихъ невыгоднымъ компаньономъ. «Это развѣ извозчикъ? Это раввинша», — говорили они о немъ. И дѣйствительно, для работъ «серьезныхъ», для грузки хлѣба, напримѣръ, Лэйзеръ не нанимался и самъ. Его спеціальностью было отвозить съ базара покупки — нѣсколько пудовъ антрацита, сотню арбузовъ, пустыя бочки, или что-нибудь въ этомъ родѣ. — «Нагрузи его телѣгу какъ слѣдуетъ — она разсыплется, лошадь упадетъ и хлопотъ съ нимъ не оберешься»… И исходя изъ этого соображенія, извозчики и теперь тяжелой, «хорошей» мебели на телѣжку Лэйзера не ставили, а украспли ее кухонной рухлядью да тѣмъ движимымъ, которое хозяйка хранила въ сараѣ.

Въ половинѣ второго нагрузка была окончена, и процессія тронулась. Опять во главѣ пошелъ Гицель, а послѣднимъ Лэйзеръ.

Теперь валилъ уже снѣгъ; вѣтеръ нѣсколько притихъ, но измѣнилъ направленіе и сдѣлался холоднѣе. Храпунчикъ плелся медленно, вытягивая впередъ мохнатую голову и дѣлая ею такіе движенія, какъ будто говорилъ: «да, да, я согласенъ». Онъ звонко хлопалъ плоскими копытами по жидкой грязи и послѣ каждыхъ двухъ-трехъ шаговъ выказывалъ явное желаніе остановиться. Но Лэйзеръ этого желанія мы раздѣлялъ и, сопя и кашляя, какъ самъ Храпунчикъ, мы переставалъ ему напоминать, что если «захочешь зѣвать, то не будешь жевать».

— Да, вотъ такъ, вотъ оно и есть, вотъ, — бормоталъ онъ. — Лошадь, напримѣръ, такъ ей еще хуже, чѣмъ человѣку. Человѣкъ, — вотъ, положимъ, какъ я, — когда проголодается, такъ онъ сейчасъ начинаетъ думать, что у него дома жена и дѣти не ѣли, — и въ моментъ его голодъ исчезъ. Уже ты дай мнѣ обѣдъ, какъ у самого барона Гирша, и я его ѣсть не стану. Уже я сытъ! совершенно сытъ, вполнѣ! А лошадь, такъ она этого не понимаетъ. Ей надо, чтобы сѣно было, и конченъ балъ… Нё, Храпунчикъ, веселѣече… Уй, уй, какъ, однако, хочется ѣсть! Ажъ кареты въ животѣ разъѣзжаютъ, ей Богу! Также вотъ можно и въ обморокъ упасть тоже. Развѣ долго? Вовсе не долго.

— Ты, оловянная птица! — гаркнулъ впереди Гицель, — чего отстаешь? Вмѣстѣ съ Мессіей пріѣхать думаешь, что ли?

— Веселѣе, Храпунчикъ, веселѣе! — Лэйзеръ взволнованно задергалъ возжами — Нё, погоняй… А сегодня Сося ругаться не будетъ: когда Богъ благословитъ и принесешь ей, напримѣръ, восемьдесятъ копѣекъ и кварту молока, — а то еще и двѣ кварты, — такъ она дѣлается добрая… Она очень добрая честное слово! Только съ горя и съ голоду она кричитъ. Всѣ кричатъ, когда голодны… Уй, какъ я ѣсть хочу!.. Никогда въ жизни еще не былъ такъ голоденъ. Прямо огнемъ кишки палитъ… Это онѣ знаютъ, что есть заработокъ, такъ и строютъ себѣ штуки…

Около мостика, переброшеннаго черезъ городскую канаву, подъ жидкимъ слоемъ сѣроватой глины, было подобіе мостовой, и повозка Лэйзера отъ этого стала подпрыгивать, а находившіеся на ней предметы — раскачиваться, громыхать. Одна кадка наѣхала на другую, ухватъ и кочерга, торчавшіе изъ нихъ, куда-то провалились, а широкій топчанъ шлвинулся на какой то ящикъ и сталъ медленно катиться…

— У! еще надѣлаю шкоды!

Встревоженный Лэйзеръ подбѣжалъ къ возу и началъ умащивать вещи. Когда онъ, пыжась и отдуваясь, налегъ грудью на топчанъ, а руками поддерживалъ готовый свалиться перерѣзъ, пальцы его вдругъ погрузились во что-то липкое и холодное.

— Ну, это что за коммерція?

Лэйзеръ посмотрѣлъ въ перерѣзъ. Тамъ, среди полудесятка пустыхъ горшковъ и всякой кухонной посуды, стоялъ котелокъ, до краевъ наполненный жаркимъ.

— Тью! Такое вовсе!.. Совсѣмъ кушанье?!..

Озадаченный Лэйзеръ съ удявленіемъ смотрѣлъ то на свои растопыренные, смоченные соусомъ пальцы, то въ перерѣзъ, въ котелъ.

— Вовсе кушанье…

Онъ опустилъ руку къ армяку, намѣреваясь ее обтереть, но вдругъ передумалъ и вложилъ пятерню въ ротъ…

— Ува! хорошо!.. И пахнетъ… Уахъ, какъ хорошо!.. до невозможности.

Лэйзеръ сосалъ пальцы, чмокалъ и жмурился.

— Замѣчательно… Ну, надо теперь котелъ накрыть… Гдѣ тутъ покрышка? А вотъ!.. Съѣхала себѣ въ сторону… Надо накрыть… А то вѣдь все расхлюпается, пропадеть все…

Лэйзеръ накрылъ жаркое и отошелъ въ сторону.

— Ухъ, какъ пахнетъ!.. Что это такое туда кладутъ, что такъ хорошо пахнетъ? Корицу? Должно быть, корицу.