Николай Почивалин - Летят наши годы Страница 20

Тут уж я опешил - от такой прямоты. Ты понимаешь, на что она шла ради своей любви?.. Начинаю ей объяснять правила, инструкции и чувствую - лепет какой-то!

Понимаю, что сейчас она выше меня, правей меня! А по инерции бормочу.

Смотрит на меня - так лучше бы я тогда сквозь землю от стыда провалился, чем в глаза ей глядеть. Стыд, боль, слезы, мольба, презрение все в них!

- Дайте паспорт! - говорю. - Пусть по-вашему будет.

Засияла вся!

- Можно, - спрашивает, - мне на полчаса убежать?

Далеко тут у вас базар? Мне цветов нужно купить. Петя очень цветы любит!..

Последние слова своего рассказа Костя произносит заметно волнуясь. И, конечно же, не потому, что нарушил свой служебный долг. Да и нарушил ли? Не точнее ли сказать: до конца выполнил его, как велело сердце?

Костя поднимается с дивана, молча шагает по кабинету и останавливается.

- Конечно, как каждая девушка, она мечтала войти в семейную жизнь в белом подвенечном платье. Но войти вот так!.. Через колючую проволоку, в сопровождении надзирателя. Лечь на железную арестантскую койку... Нет, пе каждая отважится! Вдуматься, - это такой же подвиг!

Знаешь, уезжала она через трое суток, пришла попрощаться и говорит:

- Я вам вернула человека, а себе - мужа.

Костя подходит к окну, смотрит куда-то и чуть смущенно признается:

- Иногда настроение дрянное - вспомню, и опять все здорово. Есть же на свете такие люда!

* * *

Набережная хороша и днем. Величественная, с четкими аллеями молодых деревьев, с яркими клумбами и голубоватым блеском Волги за парапетом, она словно могучими ладонями придерживает огромный город. Сейчас же, в синей вечерней темени, расцвеченной серебристыми светильниками, с приглушенной музыкой из невидимых репродукторов, с тихим женским смехом и шелестом легких одежд, - она таинственна и прекрасна.

Мы стоим с Костей, облокотившись на парапет, слушаем, как мягкими шлепками бьет Волга в черный ноздреватый камень.

Посредине, расспявшпсь огнями, разворачивается к речному вокзалу трехпалубный белый, как лебедь, теплоход.

- Красотпща какая, - негромко говорит Костя.

- А я, признаться, думал, что ты на своей работе перестал такие вещи замечать, - полушутя-полусерьезно говорю я.

- После этого красоту острее и чувствуешь, - отвечает Костя и, помолчав, убежденно заканчивает: - Черствых, сухих я бы вообще гнал. У нас они - вреднее, чем где-либо. Или сюда вот почаще водил бы - на семинары.

Милое дело!

- А ты лирик, оказывается. - А ты считал - чурбан? Да?

Костя смеется, тычет меня в бок, я немедленно отвечаю ему тем же.

У мужчин почему-то это лучший способ выразить свои чувства.

5

Совсем забыл упомянуть, что Костя Русаков рассказал, как он встретил на перроне Курского вокзала в Москве Марусю Климову. Точнее, они не встретились, а столкнулись: Костя, стоявший у вот-вот готового отправиться Кисловодском поезда, и Маруся, все такая же маленькая, быстрая и загорелая, только что выскочившая из синего экспресса, прибывшего с юга.

О чем можно поговорить за пять минут, если люди не виделись двадцать лет? Хорошо еще, что между восклпцаниями они успели обменяться адресами. Маруся работаса секретарем райкома партии в Казахстане.

Вернувшись домой, я написал ей большое письмо и снова - который раз за эти месяцы! - положил перед собой фотографию нашего выпуска.

Маруся сидит, опершись на руку, гибкая, тоненькая.

У нее коротко остриженные волосы, гладко причесанные, и только на лбу, непослушный и легкий, курчавится завиток. Он заметен даже и здесь, на фотографии, этот завиток, доставлявший ей столько хлопот и огорчений. Я так и звал ее - Завиток; имя это в какой-то степени передавало ее непоседливость, энергию.

...В тот год весна выдалась ранняя и дружная, со второй половины апреля установилась теплая, почти летняя погода. Быстро подсыхала за долгие солнечные дни сырая земля, и только перед самым рассветом, на несколько часов, она снова становилась стылой и жесткой.

В эту весну я впервые по-настоящему влюбился - в Марусю.

Никаких попыток объясниться я не делал, да это и не требовалось. И без того было тревожно и радостно войти утром в класс и, немного покраснев, поздороваться, вроде со всеми и все-таки отдельно - с ней; или во время урока незаметно скосить глаза и увидеть, как внимательно слушает она педагога, машинально накручивая на указательный палец свой завиток; или лучше всего догнать ее во время игры в лапту и с силой стиснуть тонкое, смуглое и непокорное запястье. Красивая эта игра, и можно только пожалеть, что нынче ее совершенно забыли. В синее вешнее небо высоко, словно черная звездочка, взлетает мяч, и ты, сорвавшись с места, летишь вперед!

Однажды, сразу после лапты, мы отправились на школьное комсомольское собрание. Оно затянулось - собрания у нас проходили горячо, бурно, - и я впервые пошел проводить Марусю домой. Можете сами представить:

конец апреля, крупные звезды в теплом небе, приглушенный вальс, доносящийся из городского сада, а справа - она. И, конечно же, полнейшее по крайней мере внешне - непонимание того, чем вы переполнены...

- Вот и дошли, - сказала Маруся, остановившись возле палисадника.

- Постоим еще! - взмолился я.

Маруся промолчала и вдруг, обхватив руками мою шею, повисла, прижавшись маленьким крепким телом, коротко и сильно поцеловала. У меня перехватило дыхание; на мгновение ослепнув и оглохнув, я попытался обнять ее, но она, легко выскользнув из моих одеревеневших растопыренных рук, уже постукивала каблучками по ступенькам крыльца...

В общем, представляя себя взрослым человеком, я мысленно видел рядом и Марусю Климову. И если все остальные детали моей будущей, взрослой, жизни представлялись смутно, каждый раз по-новому, то образ Завитка возникал всегда с завидным постоянством и четкостью.

Увы, надежды мои развеялись раньше, чем можно было ожидать.

Шел школьный вечер, посвященный окончанию учебного года. Играла радиола, мы танцевали, пели, вместе с нами танцевали и пели наши старые педагоги, кажется, забывшие о своих годах.

На рассвете электричество выключили, и я, как сейчас, вижу наш большой школьный зал, залитый бледноголубым светом только что рождавшегося майского утра.

Радиола заиграла "Последний вальс", - помните, двенадцать ударов, тотчас, покачиваясь, вступает светлая и грустная мелодия?

Я подошел к Марусе, шепнул:

- Пойдем, я провожу тебя.

Маруся виновато посмотрела на меня, завиток ее качнулся.

- Извини меня... Не могу.

Не помня себя от обиды и стыда, я выбежал из школы и долго ходил по сонному городу, мотая головой и гневно бормоча. Изменница! Конечно, она ушла с Юркой Васиным, неспроста он сегодня два раза подряд танцевал с ней!.. Откуда мне тогда было знать, что проклинаемый мной приятель сам в ту пору мучился тайной любовью к Зойке Гуровой, а моим счастливым соперником был ктото иной, третий!

...Маруся довольно быстро откликнулась на мое письмо. Сейчас на столе у меня лежат три конверта с видами Большого театра, зеленой нарядной Алма-Аты и устремленной в звездное небо ракеты. На каждом из них, под чертой, некрупным, каким-то очень женским почерком написан обратный адрес и незнакомая фамилия, к которой я никак не могу привыкнуть, - Верещагина.

ТРИ ПИСЬМА М. ВЕРЕЩАГИНОЙ

Первое

..."Ой, знал бы ты, как обрадовалась я твоему письму!

И получила его совсем случайно. Еще минуту - и не получила бы. Представляешь: захожу в общий отдел, Шурочка-секретарша на конверте пишет: "Адресата нет". По ошибке, говорит, заслали. Взглянула - "М. Климовой, лично". "Лично" в скобках и два раза подчеркнуто. Отвернулась и опять смотрю. Доходит до меня: М. Климова - это ведь я раньше была! Взглянула на обратный адрес - ты! И почерк твой. Схватила письмо и - на бюро.

Веду бюро, слушаю, а сама нет-нет да и выдвину ящик, на письмо посмотрю. Руки прямо от нетерпения зудят!

Один наш председатель колхоза и не знает, что спасибо он тебе должен сказать. За канитель с уборкой ему надо было строгача записать, а отделался выговором без занесения. Что значит, у секретаря райкома настроение праздничное!

Это я во всем виновата: забыла тогда, в суматохе на Курском, сказать Косте, что фамилия у меня другая, по мужу. Запомни: Верещагина. Запомнить легко - по художнику, знаменитая фамилия. Видишь, как несправедливо получается? Другому всю жизнь нужно, чтоб его фамилия известной стала. А я выскочила замуж, и, пожалуйста, фамилия в кармане. Задаром. Супруг мой, между прочим, из-за этой фамилии однажды покой потерял, тщеславие взыграло. Художника звали Василием Васильевичем, а у мужа дед Василием был, вроде и по годам совпадало. Занялся изысканиями, письма на родину писал. Зря оказалось, не сошлось у него что-то в генеалогическом его древе. Но Верещагины мы - это точно, так что запомни и не путай, за Шурочкой-секретаршей каждый раз не углядишь, девушка на выданье!..