Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 203

Скоро в сопровождении драгун или казаков появится тучный альдерман, пройдётся по рядам и велит открыть торг. И Сёмке невмоготу. Как упустить этот миг!

– Тять, начинается, – напомнил парень отцу, оглядывавшему сверху нижний посад. Ничего интересного там: видывал его до пожаров и после пожаров, а вот любуется, словно чудом. Всё те же кривые улицы, монастыри, юрты, как попало поставленные дома, крестовые и пятистенники, горбатые мостки, речонки под ними – Пилигримка, Тыркова, Ключовка... И вон ещё один торг. Там ноне людно и скотно. И подвода катит за подводой. С чего бы вдруг такое оживление?

– Толкотня с чего-то. – Ремез приложил к бровям тяжёлую, неспокойно вздрагивающую длань, меж пальцев карандаш завяз, незорко оглядел кишенью внизу, отвернулся. Мысли иным были заняты. – Наверное, опять скоморохи.

– Ты мне целковый сулил... на жеребёнка, – снова отвлёк его сын. Он как-то враз заматерел, раздался и, подражая отцу, чуть-чуть сутулился. Ремез и это впервые отметил, но продолжал чертить, рука сама всё помнила. Не посад занимал мысли. Тут всё видано-перевидано. Гордо, наособицу стоят дома верхнего посада, отвернувшись друг от друга, словно поссорились. Ворота шатровые в резьбе, охлупни крытые. Заплоты – рукой до верхнего бревна не достать, связаны прочно, ни единой щёлочки. Что там внутри тяжёлой ограды? Видны лишь крыши завозен, стай, амбаров. На всякий скрип и стук на чужой голос бесноватые волкодавы рвут цепи, заходясь свирепым лаем. В полисадниках кедрачи, ёлки, реже – сирень, черёмуха. И уж совсем в диковину яблони, на которых пируют пчёлы. У воеводских палат, будто на часах, могучие лиственницы. К Софии Божии Премудрости от архиерейского дворца бежит неширокая улочка из молодых – одна к одной – берёзок. Словно белицы, выстроились они на пути владыки, встречают его под торжественный звон колокольный. И у крепостных ворот мирян такие же берёзки встречают. Ворота грозные, с двумя крепостными башнями по бокам, но люди входят сюда вольно, без страха. Впрочем, есть ещё малый двор... Стра-ашный двор! Там и узилище, и лобное место. Далее двор Гостиный, приказная палата.

И наконец, радость Гаврилы Тютина и гордость его – храм пятиглавый! Сколь величав он и лёгок! Мастер, мастер Гаврила! Но чужой здесь храм среди деревянных тяжёлых строений. София – покамест – первое в Сибири каменное строение. Коль скажи кому о задумке своей – осмеют: чудит Ремез! А что пожары хуже всяких древоедов грызут город, что недолговечны эти громоздкие хоромины, а в Москве... Вон мысли куда заносят! Сравнил! Тот же Тютин посмеётся над ремезовскими замыслами: «Москва-то град стольный!».

Тобольск разве не стольный? Стольный град всея Сибири!..

Взгляд рассеянно скользит по крутому склону, догоняя бегущие вниз берёзки и сосенки. Навстречу лестница в триста ступеней. Ступени многие провалились, и человек по ним за деревьями не угонится.

Нетерпеливо переминается с ноги на ногу Сёмка: базар открылся. Отец молчит. Скупится или запамятовал?

– Кости что ль мозжат? Уросишь, – насмешливо обронил Ремез. Сын обиженно отвернулся. – Эко! Я про целковый-то и забыл. Мог бы напомнить.

– У тебя свои заботы.

– Ишь скромник!

Но Сёмка не слышит отца и, зажав целковый в кулаке, мчится вниз, прыгая через две-три ступени.

– Эй, козлёнок! Лён не сломи! – кричит вдогонку Ремез.

Но сын – не козлёнок, а молодой сохач – с нижней ступеньки перемахнул через огромную лужу, покачнулся и помчался дальше, к базару, к денникам, к пригону, в котором грудились пригнанные из степей кони. Не добежал: дорогу перекрыл диковинный даже для Тобольска обоз. Каждую телегу пара тянет, на телеге – баб и девок по дюжине. Сзади и спереди обоза верховые казаки.

– Куды их сердешных? – любопытствуют встречные.

– На Кудыкины горы, – сердится сидящая на вожжах рябая чёрная баба.

– На пуховик, – поправляет быстроглазая, без верхнего зуба бабёнка.

– Это уж куда положат, – вздыхает третья, измученная дорогой, но красивая молодка.

– Хучь куда, лишь бы скореича.

Одолев Казачий взвоз, сотник велел остановиться. Из приказной палаты выкатился хмельной и важный дьяк. За ним бирючи. Упав на коней, они поскакали по улицам, горланя:

– По цареву указу в Тобольск прибыли девки и бабы вдовые. Казаки холостые, вдовцы бедные и богатые, выбирайте невест.

Откричав своё, ускакали на гору. За ними кинулись вдогон любопытные.

Сёмка, не торгуясь, купил за целковый буланого трёхлетка и на неосёдланном, взлетел на гору. Сотник, сосед и кум Ремеза, шепнул дьяку:

– Этому лутчую... Ремезёнок.

– Посул есть? – дьяк щёлкнул пухлыми пальцами, заиграл блудливым кошачьим глазом.

– В долгу не останется... в любом разе, – с лёгкой угрозой добавил сотник. – Отец-то, сам ведаешь, у царя в чести.

Хотел Сёмка весь обоз объехать, но с третьей телеги его ожёг синей печалью взгляд. С плеч стекали косы золотистые, по щекам в ямочках – две слезы. Только и приметил это второпях Сёмка. Под смех баб, под рёв бегущих за судьбою вдовцов и парней, сорвал синеглазку с телеги, кинул впереди себя. И конь, словно заодно с хозяином, понёс их, понёс. На горе или на радость?..

– Одёжа там у меня... в котомке, – чуть слышно шепнула девка, робко взмахнув пушистыми ресницами.

Из синих облак частые грянули слёзы. Вот и всё, жизнь девичья кончена. Начнётся иная – подневольная, бабья. Прошлое дядей продано за бесценок. Не знала ни ласки, ни доброго слова. Подзатыльники да шлепки. Ночами горькими, усталая, припав к жёсткой лежанке, вспоминала руки матери, холодеющие, слабые. И – только. Отца вовсе не помнила. Где-то в солдатчине сгинул. А дальше – сиротство, сиротство. Дни, похожие один на другой. Единожды радость испытала, от немилого убежав жениха, старого вдового прасола.

Лес,