Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 204

– Куда везёшь-то?

– Сам не ведаю, – заглядывая девке в глаза, признался Сёмка. Тебе страшно?

– Страшней, чем было, поди, не будет, – утерев слёзы, вздохнула с надеждой. Голос у парня тёплый, глаза добрые, с зелёной дерзинкой.

– Хорошо будет. Не обижу, верь мне...

– Обидой больше, обидой меньше – стерплю... – не договорив, задохнулась Улька, и снова хлынули слёзы. С малых лет изгалялись – не плакала, лишь клонила сиротскую голову. А тут вдруг от неожиданной ласки, от тихого, в щеку, поцелуя, опрокинулась душа, в маленькое горлышко не смогло протолкнуться так долго росшее в ней рыданье.

Сёмка осторожно перекинул ногу, сполз с коня и, сняв её, сел под берёзой. Сидел, дыхание затаив, укачивал, как младенца.

Буланко мотал головою, стряхивая паутов, молча, одобрял Сёмку: «Так, так, хозяин!».

Легло солнышко на бочок, и звёзды завели колыбельную. Что ж, светило оно и грело. Почивай, милое! Грядёт твоё утро. Притушив сияние своё, жёлтой совою сквозь ночь летела луна. Голоса, однако, не подавала. Тихо посвистывали летучие мыши. И где-то бессонная вкрякивала лягушка. Не взлаивали собаки. Не били в колотушки сторожа. И песни разгульные не слышались.

Спи, солнышко, спи! Ты устало...

В чертёжне Ремеза, плавясь, потрескивает свеча. Здесь сыновья, Леонтий и Сёмка. За стеной Фимушка усыпляет внучку. Скрипит очип. Ему вторит тихий голос жены.

Ремез покосился на дверь. Сёмка вскочил, прикрыл её плотно.

– Велено Сибирским приказом... сам читал отпис Винуса... всея Сибири чертёж ладить, – глухо, обыденным голосом ронял важные для всех Ремезовых слова Семён Ульяныч.

«Приказом велено!» – отдавались они, как звонкое эхо.

– Тебя, Сёмушка, здесь оставляю, – улыбнулся Ремез сдержанно. Ещё сдержанней померцали улыбками сыновья. – Чертёж снимешь града нашего...

Чертёж – отговорка. Всем ясно: у Сёмки медовый месяц. Отрывать от жены не след. Хотя сам Ремез не то что месяца, медовой недели с Фимушкой не провёл. На утро выслали в Ишим, где степняки и татары шалили.

- Велика земля Сибирь. А нам в чертёж уложить её надобно. И потому делимся. Ты, Лёня, в Пелым поезжай, потом в Мангазею, в Берёзово. Все грани счерти до самого моря. Я чрез Тюмень в Ишим, в Тару. Потом далее. Всяк солнца восход в дороге встречайте. Бывалых людей не минуйте, у воевод скаски берите. Нам дан отпис Винуса. Без робости к начальникам идите. Но всякому честному по службе оказывайте расположение. Ну вот, теперь к себе ступайте. Я покамест в чертёжне побуду.

Оставшись один, вытянул со стоном отчего-то замозжавшую ногу, помял и перевязал лоб ремешком.

В изразцовом круглом оконце заиграл свет. Луна, что ль, заглянула? Экая любопытница!

Открыл створку, высунулся в окно. В небесах несчётный рой звёзд. Иные падают, ярко очертив свой путь. Будто пчёлы летят за взятком.

В ночи, текущей с востока, скрытно плавает тайна. Постигать её – счастье. Стало быть, жив ты покамест и не достали тебя ни хворь, ни стрела вражья. Глядишь сквозь ветки рябиновые, сквозь черёмуху в сад – он пахнет медово. Часы нагорные отбивают полночь, конец суток минувших. Истаяли сутки, а ты жив. Жив, и слава богу! Тебе дано увидеть рождение нового дня. О его рождении прокричат петухи.

Слава, слава тебе, мир благой! Слава тебе, золотая и синяя тишина! Слава городу спящему, мирному! А где-то воюют, гибнут... Зачем воюют? Ради чего гибнут? Явились-то на белый свет жить! Жить! И надобно жить!

Нога отошла. Ремез открыл железный сундук, в котором хранил чертежи, скаски, рисунки и летописи. Тут записи Байкова и Черепанова, Спафарья и Дежнёва, Мухоплева и Атласова, тут рукописное житие Аввакума – клад, кладезь!

Трепетно вглядывался, изучал вечерами твердь небесную, чем-то напоминавшую рукотворную карту. Безвестный, но великий чертёжник собрал весь мир воедино и добросовестно и умело указал звёздами на синем панцире неведомые города и веси.

«Мне бы эдак!» – позавидовал ему Ремез, и снова взглянул в ночное небо.

Ветерок взыграл, встревожил листы на деревьях, запылив синь неровными заплатами.

Ремез захлопнул окно, обмял свечу и склонился над чертежами. Одни только что сняты, другие давно. Вот этот тобольский чертёж, митрополитом Игнатием поставленный в Москву, кружным путём попал к Ремезу. С десяток, разными людьми писанных по грамотам великих государей и по своей охоте, лежат в отдельной стопке. Они проверены и верны. Но есть и заморских вралей поделки и иных, кои в глаза Сибири не выдавали и такого нагородили, что земля, ногами Ремеза исхоженная, им, даже им, не узнаётся. На то же пеняли дети боярские Скибин и Кобяков, казаки конные Алемасов и Трошин, пристав Ленев, новокрещённые калмыки Алексей и Григорьев, бухаретин Тюлюк-бай, татары, с коими Ремез много беседовал, пытая их, где какие народы живут, какие у них промыслы и одежды. Всё тщательно низал на перо, сверял, меты вычерчивал и сводил воедино – зная, веку не хватит, чтоб одному обшагать Сибирь от Канбалыка до чукчей. А жалко, жалко, что шаг Ремеза не с версту! Обшагал бы... всё оглядел бы и поведал о том людям. Особенно дорог Ульянычу годуновский чертёж, а запись лучше – ямщиков Черепановых и Саввы Есипова. Сравнивал с витзиновским враньём, в Москве с чужих слов писанным, усмехнулся: «Где стольник Годунов пять поприщ ходу считает, там у голанцев пятьсот вёрст. И сибирянам-то годуновский чертёж внове. В Москве, чаю, великое вызвал удивление!».