Борис Штейн - Донный лед Страница 21

Ну, поселили нас в зимовьшке, дали деляну - работайте. Кого там работайте! Спирт, карты, травля, о работе никто и не думал. Подъемные кончились, приехало начальство леспромхозовское, и всех выгнали под метелку. Без копейки на дорогу. Как я добирался до своей деревни - это надо два чайника выпить, пока расскажешь. Коротко: добирался дней двадцать. И только исключительно на крышах. Сапоги, шапку продал, от милиции бежал, попадал в облаву - в общем, хватил. Домой добрался ночью. Мать спала. Я будить не стал. В кухню зашел. Че было - все поел: борщ, помню, яиц с десяток, не менее... И спать завалился прямо на полу. Мать утром вышла, об меня споткнулась, смотрит - не узнает. Не путается, она вообще у меня не пугливая, лиха не боится, но не узнает. А я черный весь, как папуас: прокоптился на крышах, только зубы блестят. Сел, говорю: мама, не будет нам леса на избу, ничего я не наработал. Ну, тут она меня узнала, обняла, говорит: бог с ним, с лесом, сынок, хорошо, что сам вернулся...

Зудин загасил папиросу, мотнул головой, отгоняя воспоминания.

- Так я это к чему? В этих передрягах я вот какую мысль выловил: работать надо, тогда не пропадешь. Будешь работать - будешь жить. Всегда. И эта простая, по сути дела, мысль руководила мной потом всю жизнь и сейчас продолжает руководить. И можно сказать, что я на всю жизнь в смысле нервов успокоился.

Владимир Михайлович задумчиво кивал головой и сводил на переносице могучие брови, хотя ему не совсем ясна была связь между юношеским приключением и сегодняшним состоянием духа его славного собеседника.

"Ну и что, - думал он, - и не обязательно все должно быть разложено по полочкам. У каждого, - думал он, - свой стержень, своя точка равновесия. И возможно, для постороннего - рядовой случай, рядовая мысль, а для него это нечто определяющее..."

Наступил момент для коронного вопроса, который Владимир Михайлович задавал последнее время почти всем, с кем имел дело. Он сам себе не смог бы ответить, для чего он это делает, только профессиональная интуиция подсказывала, что когда-нибудь, возможно в самом неожиданном случае, выявится польза от этих разговоров. И потом, ему просто было интересно, кто как отвечает. Для себя или для работы? Кто его знает. Границ, в сущности, не было. То, что было просто по-человечески интересно, вдруг оказывалось полезным для работы, и то, что нужно было выяснить по службе, вызывало жгучий интерес.

Во всяком случае, Владимир Михайлович спросил:

- Скажи, Васильич, в порядке, так сказать, условности: сколько тебе лично потребовалось бы денег, чтобы удовлетворить свои самые дерзкие желания.

- Нисколько, - улыбнувшись, сказал Зудин, - мои желания лежат в сфере, в основном, производства. Здесь мне не денег не хватает, а самостоятельности.

- Самостоятельности?

- Если хочешь, полноты власти... И фондов, конечно.

- Скучный ты, Васильич, человек. Неужели у тебя нет личных каких-нибудь желаний, каких-нибудь мелкобуржуазных? Машина? Дача? Какая-нибудь там чертовщина?

- Машина и так будет. Дача мне даром не нужна. Я лучше в зимовьюшке с ружьишком отпуск проведу. Квартира есть в Иркутске. Что еще? Матери посылаю. Отпуск по путевке. Нет, бамовцам чего-чего, а денег хватает. Так что неинтересный твой вопрос... Пошел я.

И Зудин ушел.

Уходя, напомнил:

- Толика тряхни. Его рук дело.

Когда следователь Владимир Михайлович преподнес свои мифические деньги Сене Куликову, Сеня задумался. Был уже поздний вечер. Сеня выглядел нервозно: бессонная ночь не украшает человека. Красные глаза, серые щеки, спутанные волосы... Он прикрыл веки, и Владимир Михайлович подумал даже, что Сеня задремал. Но Сеня не задремал, он думал. Очень может быть, что никто так всерьез не принял эту игру, как Сеня. Сеня вообще был человеком добросовестным, и сейчас, прежде чем ответить, ему нужно было подробно разобраться в своих желаниях и стремлениях.

Вдруг следователь заметил, что Сеня краснеет. Покраснев, Сеня поднял голову и сказал виновато:

- Я не могу ответить на этот вопрос.

- Не знаете? - спросил следователь строго, как на экзамене.

- Знаю, - как на экзамене, возразил Сеня, - но пусть это останется при мне.

Дело в том, что Сенины желания плескались в тихой заводи альтруизма, и заводь эта не терпит постороннего вторжения.

Язык Сенин не повернулся бы сказать, что прежде всего он взялся бы за лечение Лехи. Повез бы в Москву и вылечил гипнозом. Или за границу. Потом Сеня помог бы комендантше Варьке. Что, как - этого Сеня не знал точно. Наверное, прежде всего купил бы ей кооперативную квартиру на Большой земле. И Лехе купил бы квартиру, и Леха женился бы на хорошей женщине, и жил бы, и работал бы косторезом или писал бы пейзажи акварельными красками... И Варька, может быть, вышла бы замуж за самостоятельного человека, хотя с двумя хвостами не так просто, чтобы взяли, но у Варьки квартира была бы, обстановка, сама была бы приодета... А дети - что ж, дети могут быть и в радость. Тем более мальчик и девочка. При мысли о мальчике Сеня улыбнулся, и ему вдруг захотелось увидеть этого мальчика, появившегося на свет божий с его, Сениной, помощью.

Следователь Владимир Михайлович смотрел на Сеню, как он сидит, блаженно улыбаясь, и, кажется, был не очень далек от разгадки Сениных мыслей. По крайней мере, он догадывался, что мысли его были сугубо личного свойства и даже, скорее всего, сентиментального.

И следователь спросил, понимающе улыбаясь:

- Женщина?

Сеня энергично замотал головой, дескать, нет, вы не угадали, товарищ следователь. Какая женщина? В то же время Сене вдруг показалось, что стоит еще немного "поиграть в молчанку", и следователь Владимир Михайлович проникнет в его мысли, и Сеня спросил торопливо, переключая следовательское внимание:

- А за большие деньги можно вылечить от алкоголизма?

Следователь усмехнулся.

- Нельзя?

- Не знаю такого примера. За деньги - не знаю.

Он вытянул длинные ноги и, заложив руки за голову, потянулся.

- Друг мой Сеня, - проговорил он, впадая в свой обычный иронический тон, - позволю себе заметить, что алкоголизм - это самое идиотское заболевание двадцатого века, которое лечится чрезвычайно варварским путем. Методы эти, насколько я осведомлен, вызывают частичное отравление, боль, травмируют психику и, что самое интересное, не гарантируют успеха.

Во всяком случае, статистика крутится где-то возле двадцати пяти процентов или еще менее утешительной цифры. И надо тебе заметить, друг мой Сеня, что никто из указанных двадцати пяти процентов не оперирует деньгами, прежде всего в связи с полным отсутствием присутствия таковых. Поскольку упомянутая болезнь, во-первых, сопровождается, как правило, потерей пациентами общественного положения, что никак не способствует придержанию крупных денежных сумм, недвижимого, движимого и иного имущества, и, во-вторых, подвергается лечению в государственных учреждениях, в большом количестве случаев - принудительно.

Сеня без всякого энтузиазма выслушал эту витиеватую тираду и спросил:

- А гипноз?

Владимир Михайлович выразительно развел руками и спросил, в свою очередь:

- Леха?

- Ну, - уныло подтвердил Сеня.

- Да-а, - протянул Владимир Михайлович, - скверно... Жалеешь его?

Сеня опять сказал обреченно:

- Ну.

И стал рассказывать Владимиру Михайловичу, какой Леха, в сущности, хороший человек, какой он талантливый, и как его обидела жена, и как Глеб Истомин показал ему эту злосчастную карточку.

- Слушай, - спросил после паузы следователь Владимир Михайлович, слушай, а он соображает что-нибудь в те дни, когда пьет? Или ничего не соображает?

Сеня ответил не сразу. Он сначала подумал, а потом ответил, что соображать-то Леха как будто соображает, но как-то не глубоко, но потом ничего не помнит. Вот однажды Сеня гулял с ним, и на сопку водил, и костер они жгли, а Леха ничего потом вспомнить не мог.

- Вот как, - удивился следователь, - говоришь, не помнит?

И внимательно посмотрел на Сеню.

И Сеня поежился от этого взгляда, еще не понимая, что к чему, но инстинктивно предчувствуя недоброе.

Тут следователь встал, вышел из-за стола, подошел к Сене вплотную и спросил, улыбаясь:

- А где был друг твой Леха этой ночью?

Сеню кинуло в жар.

УЧАСТОК ВЕСЕЛАЯ. ПЕРВЫЕ МОРОЗЫ

Усталому хочется лечь. Очень даже неплохо лечь на узкую железную койку, закинув ноги на спинку и бросив на пол расслабленные руки. И вкусить что-то похожее на блаженство. Ненадолго. Не раздеваясь, не снимая ватного бушлата и ватных брюк. Снять только валенки - пусть постоят на печке, пусть выходит из них влага - сизыми струйками пара, похожего на дым. Но в грязном ватнике не ляжешь на одеяло. Нет такой усталости, которая заставила бы перешагнуть и этот рубеж чистоплотности. Поэтому сильно усталый человек сворачивает постель трубочкой в сторону изголовья и проваливается в некое своеобразное ложе - таз и поясница на продавленной сетке, спина в полувертикальном положении приваливается к тыльной стороне матраца, ноги на спинке. Истома. Отупляющая истома. Ни о чем не думается, только об этом своем состоянии, и о том, что минут через десять валенки прокалятся, и нужно вставать и отправляться за водой, и колоть дрова, и заливать баки бойлерных систем, и просеивать уголь, и чистить дымоходы. Все это для того, чтобы поддерживать необходимое тепло в четырех вагончиках прорабского участка Холодная. Чтобы еще более усталые люди, которые приедут с работы часов в девять-десять вечера, смогли бы вымыть лицо и руки и лечь в постель, сняв верхнюю одежду. Для этого на участке существует истопник. Истопнику девятнадцать лет. Пол женский. Образование среднее специальное. Короче говоря, это - Фиса.