Разноцветные шары желаний. Сборник рассказов - Нина Шамарина Страница 22

далеко-далеко отсюда. А ползание после службы по прохладному кафельному полу храма среди таких же трудников, как и он, с небольшим скребком и влажной тряпкой (соскабливать воск, накапавший со свечей), приносило даже некоторое удовольствие. В течение дня набегало много разнообразных занятий: убирать с гряд морковь и свеклу, собирать опавшие яблоки, подметать дорожки. День поэтому представлялся бесконечно длинным, и через три дня казалось, что живёт он здесь, по меньшей мере, месяц. Странно, что работу никто не проверял, но все делали, никто не увиливал. Верно от того, что заняться всё равно нечем, так, по меньшей мере, за работой время убить.

После службы Витька подходил к иконе «Неупиваемая чаша», долго и пристально смотрел в глаза Божьей Матери. Невзирая на толпу подле иконы, мерещилось, что глаза её смотрят на него одного. Но он не чувствовал ничего, он не верил. Многочисленные колечки, крестики, цепочки, оставленные перед иконой в благодарность за исцеление, вызывали сомнение, не в своей подлинности, конечно, а том, как они попали сюда.

– Неужели кому-то помогает? – прикидывал он, – наверно, специально здесь развешивают, типа, для рекламы.

Но к причастию готовился: что ж, раз согласился здесь остаться, пусть и без охоты, надо играть в их игры. Пива, правда, очень хотелось. Постоянно пустой желудок просил пива и мяса. Есть хотелось всегда, и горстка гречневой каши, как он называл её «по-монастырски», где вместо тушёнки изредка попадались лук и морковь, этого голода ничуть не утоляла. Никаких перекусов и чаепитий не вовремя, а те деньги, что сунула перед отъездом мать, охранник запер в сейф вместе с паспортом и телефоном. За территорией (Витька видел во вторник, когда они шли сюда с матерью) стояла небольшая лавчонка с булками и кофе, но выходить за территорию строго-настрого запрещалось. И третье – хотелось спать. Даже не спать, а валяться в сладостном безделье, потягиваясь и жмурясь котом на солнышке.

Хорошо, что мать привела его в чувство перед тем, как сюда сдать. Поговаривали, приехавших пьяными или под дозой, запирают в подвал, где те просиживают безвылазно от одной ночи до трёх суток. Подвала Виктор боялся.

Так прошла неделя. В воскресенье на Литургии исповедовался и причастился, вечером того же дня отстоял Акафист перед «Неупиваемой чашей». Этот воскресный Акафист отличался от такого же пятничного. Сегодня вокруг священника кружком стояли не только монахи, насельники и трудники монастыря, но и приехавшие сюда специально, по большей части, не по своей воле, а привезённые матерями или жёнами. «Своих» – тех, кто пил и не верил ни в какое чудесное исцеление – Виктор узнавал по набычившейся позе, по упрямому взгляду, по усмешке. Но многие плакали, неумело крестились, и это повергало Витьку в больший шок, чем все тяготы здешнего житья.

Во вторник, отнеся на кухню мешок с мукой, привычно зачитав по бумажке Иисусову молитву, забрал у охранника свои вещи и сорвался домой.

Мать примчалась на следующий день. Заглядывала в глаза, как и раньше, когда ещё не вышла замуж, кормила пирогами с капустой и холодцом, который, фактически, растёкся в бульон, пока она его довезла. Но откуда везла, где живёт теперь – молчала.

– Витюшка, давай я тебя грузчиком на склад устрою? – заискивающе произносила она, исподтишка оглядывая кухню на наличие пустых бутылок и приметы, указывающие на вчерашний «банкет» по случаю возвращения.

– Подожди, мам, отдохну чуток, я ж в монастыре не отдыхал, работал. Да не пью, я не пью, пива бутылочку взял. Что, нельзя?

***

Людмила и Амирам приехали в Тулу. Почему именно в Тулу, знал Амирам, теперь он, а не Людмила, составлял всевозможные маршруты, пытался объяснить Людмиле, что хотел посмотреть в том или ином месте, но она отмахивалась со смешком: ей всё равно – куда, лишь бы с Амирамом.

Город им сначала не понравился. На тротуарах центральных улиц меняли асфальт, стояли чад и пыль, воздух дрожал обморочной зыбью. Но постепенно город разворачивал свитки улиц, растекался площадями и, наконец, раскинулся великолепным старым парком. Парку Амирам и Людмила безоговорочно поставили твёрдую пятёрку. Деревья ещё зеленели по-летнему, лишь в одном месте пятно желтизны легло на зелёное полотно. Воздух, сухой и прозрачный, как это бывает лишь осенью, стоял недвижим. Скакали белки, пугая голубей, и сами пугаясь хлопанья крыльев взлетающих птиц.

Амирам и Людмила медленно брели по асфальтовой дорожке. Жена, как всегда, что-то рассказывала. Амирам слушал вполуха, упиваясь неспешной прогулкой, ласковым теплом осеннего денька. Людмилина ладонь, зажатая у него подмышкой, вдруг напряглась и затвердела. Амирам огляделся. Что могло её напугать? В этой части парка почти никто не гулял, кроме них. Дети с самокатами и мамы с колясками остались на центральной площадке, немногочисленные туристы фотографировались с шахматными фигурами в человеческий рост и самоварами. Впереди на лавочке сидел парень бомжеватого вида: слишком загорелый, в резиновых шлёпанцах на грязных ногах, с выцветшими космами сивых волос. Вальяжно развалившись, безразлично посматривал вокруг соловыми глазами. Людмила, вмиг осунувшаяся и побледневшая до синевы, смотрела прямо на него, не отрываясь, часто сглатывая пересохшим горлом.

– Мамаш, прояви сочувствие, помоги на опохмел, – развязно произнёс парень.

Амирам хотел вмешаться, но Людмила, выдохнув со всхлипом, бросилась бежать из парка, да так, что Амирам едва за нею поспевал.

–Людмила! Остановись! Да что с тобой?!

Поймал у самого выхода, обнял, прижал.

Людмилу трясло, она повторяла лишь:

– Не он, не он!!!

– Да кто, Людмила? Знакомый?

– Прости, Мирочка, прости. Я расскажу, чуток позже расскажу, прости!

***

Грибов в этом сезоне полно! Клава уж и жарила их, и солила, и сушила. А вот ещё новая мода появилась – сварить, а потом заморозить. Каждому грибу – своё: опята – солёными хороши, упругие, хрусткие; белые – те сушить, зимой суп варишь – дух стоит по всему подъезду. Уж на что Людка-соседка в поварском искусстве привереда, а всегда хвалила, говорила:

– Клавусь, даже если когда разругаемся с тобой, грибной суп у тебя есть буду.

Да с чего бы это им ругаться? Людка – баба хорошая, токмо не везёт ей. То муж умер от пьянства, то сыночек её, Витька, тоже баловаться начал. Таскает его Людмила по бабкам-знахаркам и врачам – кодирует, да толку-то! Как пил, так и пьёт. Ещё и оправдывается: я ж, мам, ей говорит, пиво пью, не водку. Я – не алкоголик.

Сама-то Людка, пока парень её в армии служил, замуж вышла, да тоже, видать, не очень удачно: ни разу мужа не привезла, ни с кем не познакомила. Ей, Клаве, говорила, что, наоборот, больно хорошо живут, мужик попался работящий и непьющий. Мол, боится Людмила, что сглазят. А и то верно – по-всякому бывает.

Может, и Витьку сглазил кто? Теперь вот что Людка-то удумала: в монастырь