Колокола весны - Анатолий Никифорович Санжаровский Страница 22

Председатель подолбил пальцем в какую-то бумажку на столе.

— Эта грёбаная ёбласть!.. Ну надо ж!.. Бах! С небес сообщение ТАСС… Ну!.. Завтра дорогие областные бега. А выставить некого! Ни на три, ни на десять. За каждый километр — шину! Плохой допинг? Выручай! Я ж тебя не в Австралию засылаю на смех кенгурихам с кенгурятами. Всего-то умоляю в ёбласть в нашу обыденкой смотаться… Ну! Сбéгай! Что тебе? Молодой! Хлёсткий на ногу! Ты ж на своём веле боинга[64] можешь обставить! Ну?

— На что мне всё это? — отбиваюсь я. — Ну нафига волку жилетка?

Однако председателева лесть подломила меня.

И я замялся. Запереступал.

— Если бы стрельба… Метание гранаты… Плавание ещё… Мне не жалко. Какой разговор! Я тридцать часов держусь на воде. Свободно плаваю. Да на спор сам Ла-Манш перемахну и не замечу как! Или вот велосипед ещё… лешегон мой… Двое суток могу не слезать. Накрою шестьсот кэмэ и ни в одном глазу не мигнёт! А…

— Крутишь-то педали, поди, не носом! — с корильной лаской в нетерпении бросает председателишка и зачем-то наклоняется к моим ногам. Наклоняется со своим элеватором в тягостях.

Сердяга на "урожайных" хлебах такую мозоль натёр, что под ремень не утолкает. Это же каким тяжеловозом надо быть — без роздыху таскает на ремне свинцовый ком с хор-р-рошую кадушку!

Пощупал он мои рессоры. Похвалил:

— Мускулы твёрдые. Как пестом набитые. Молодчук, Дунканчик!

И радостно заключил:

— Ой! Видит Боженька и ты тоже — весело пробежишь!

Похвальное слово забирает у меня последнюю волю.

— На марафонском бы просторе… — лепечу я. — На марафоне я всех подомну. Выносливости посверх бровей! А на коротких дистанциях я всегда в битых. Скорости у меня нету. На верный прогар сватаешь.

— Светунец! Или ты обиду на меня какую склеил? Что за крамбамбули ты несёшь? Паньмашь, мне не до жиру. Тут абы выставить кого! Нужна ма-ахонькая, до-охленькая галочка… Знаю, в выходной тебя с велосипеда не то что за спасибо — за большое спасибо не сорвёшь. Я и не срываю. Наоборотушки! Может, всё ж таки саукаемся? Что тебе… Утречком по холодку вместо разминки не спеша — «скоро только коммунизм строится» — не спеша до Воронежа барабанишь на своём мозготрясе свои шестьдесят кэмэ. А там — невелика беда! — берёшь с ходу в компанию и чёртову дюжину моих кэмэ. Просто и быстро!

— Гнать телегу[65] за столом пупка не надорвёшь. А шестьдесят километров — это всё-таки шестьдесят!

— Нашёл об чём слёзки лить… Ловкий! Сильный! Я горжусь тобой без перерыва на обед! Ну что тебе!? Помоги слабому, — потукал он себя в жирные грудки. — И это сделает тебя самого ещё сильней! Да ты впрохладь мигом пролетишь эти шестьдесят! Конечно, не обязательно до Воронежа рвать жилы только на своём веле. Может, удастся какой кусок пути проскочить на попутном автобусе… Или на грузовике… Велосипед под мышку, скок на подножку и со свистом вперёд! Идёт?

— Бежит! — окончательно соглашаюсь я.

Выехал я поздновато. Солнце уже в дуб.

Неспешной разминки у меня не вышло.

Лётом летел.

Еле поспел на стадион прямушко к старту.

Дыхание ещё не успокоил — пистолет. Надо бежать. Надо ложиться в бег на три километра.

Публика не понравилась мне сразу. Как, извиняюсь, дубари оглашенно кинулись вперёд табуном. Готовы подавить друг дружку.

Ну, думаю, мне с этими ударниками детей не крестить. Плевал я на них с Останкинской вышулечки. Я свою тройку без давки, без пота возьму. Да и ну куда уж нам, маленьким поросятам, за большими свиньями угнаться?

Взял я свой темп и иду. Иду ровно, благородно. Язык на плечо покаянно не выбрасываю.

Иду в гордом одиночестве. С самого старта горжусь собой.

И тут стадионное радио поддаёт паркý.

Оказывается, дело мажется к финишу. А впереди у меня никого. Одна поперечная белая черта!

Объявляют, всем слыхать, первым идёт кандидат в олимпийскую сборную. Правда, фамилию я не разобрал. Да что мне разбираться? Впереди ж меня ни одного хорька! Я — первый! Я, Валерка-холерка, — пер-рвый!!!

Эге, думаю, я ещё не финишировал и уже кандидат! А что будет, как через полоску перескакну?

Трибуны взнялись. В ладоши хлещут.

Я рыскаю глазами. Где телекамера? Ага, вон…

Приосанился. Залопатил рыло.

Я помню, побеждает не тот, кто спешит, а тот, кто не торопится. Мне торопиться некуда. Бег попридержал. Иду степенно. Фундаментально. Иду на красоту. Момент роскошный. Знай благородно пошевеливаю родными помидорками. Всё-таки не каждый день снимают меня на телевизор, не во вред у камеры подольше помаячить. Крупным же планом в Дворики иду!

Тут оператор толкует мне на пальцах. Давай, славаохотливый, поживей! А то обгонят!

Оглядываюсь я.

О Господи! Всё то же плотное пылит стадо. Ха-ха! То во всю прыть улепётывали от меня, а теперь мне в загривок сопите, висите на плечах? Так-то! Фирма веники не вяжет!

Оглянулся я ещё раз дополнительно потешиться над догонялами. Распаренные, злые! Того и жди, настигнут — разорвут. Не-ет! От этих рыцарей надо во весь мах уходить. Скорей стереться с экрана!

Особенно не понравился мне один, попереди всего табунка пластался, словно скипидаром смазан. Растопырился, как петух, хекает во сто паровозов, а туда же… По надежде конёк копытцем бьёт! Ишь, раскипелся. Не обскакал бы…

Дунул я изо всех рысей. Глазом не мелькнуть, как оторвался от нагоняльщика и этаким козелком, с подпрыгом, прянул через черту заветную.

Но гонга почему-то не последовало. Зазевались?

Для надёжности пробежал ещё метров пять и присох.

Тут ветром подкинуло ко мне малорослого, раку по сраку, дедка. Видать, из судей.

Велит этот дедок мне, покуда сердце горячее, идти намётом дальше.

Я послал его самого подальше.

— У тебя, — говорю, — или ширма поехала? Что, кто везёт, на того и вали? Я и так первый пристыковался!

У него глаза по семь копеек:

— Или вы рухнули на кактус?! Да вам ещё два круга бежать до финиша! — взвился дедок. — Хлопайте в ладоши[66] поживей! Ну!

— А они побегут? — показываю на всех.

— А зачем им бежать? Они своё отбéгали. Бегите же!

— Боже! Да что ж вы пристали ко мне, как сопрелый лист к горькой ягодке?! Не знаю, как вы там считали,