Ко мне приходил ангел - Александр Селих Страница 22

перематывая изоленту на потрескавшихся и прилаживая отломанные. Руки сами знали, что и как, я не помнил, а руки помнили. Перебравши инструмент, с остервенением начал прикручивать, привинчивать, подтягивать. Но не в доме, как хотел вначале. Дом решил оставить на потом, на холода и долгие зимние вечера. Калитка на двух петлях стала закрываться, даже крючок сгондобил, а как без него — есть калитка, значит, она должна закрываться. Дрова в поленницу сложил, просто походя, баня оказалась дееспособной, топил ее, долго бегая к ней со двора, то подкладывая дров, то открывая-закрывая дверь. К вечеру двор блестел, баня пахла теплом и хреном. Осмотрелся, возликовал, да уж — заработал баню. Даже тревожные желтые цветы прополол, думал выдрать их совсем, но не решился. Потому что они тогда были за окном и качались на ветру под звук ее голоса.

Кто она, я не помнил, но глаза и голос не уходили. Особенно глаза, такие раскосые, убивающие своим совершенством, затягивающие бездной. Я любил ее точно, любил безумно, страстно, она была моим дыханием. Что это она, чувства помнил, а кто она — нет. Подбросил еще дров в каменку, поставил ушат с кипятком на банную полку, бросил в воду связку хреновых листьев и еще чего-то, судя по запаху, мяты. Двери поплотней, пусть теперь протапливается не для сухости, а для меня.

Она любила меня.

Рванул в дом, лбом о притолоку — пофигу, где искать, чего искать, она была здесь, это ее дом, ее, а не мой. Метался как сумасшедший, стал хватать книги с полок, ставил их обратно, тут деньги, там пустая открытка. Ну не может не быть следов, она была здесь, она была, я же не сошел с ума, не придумал ее. А если сошел, и придумал… в злобе ударил по полке кулаком. Упало радио и пара книг, старая коробка с нитками-иголками, стал собирать. На дне коробки лежали два письма в конвертах, торопливо надорванных. Вот оно. Руки тряслись, все последнее время тряслись руки, прям как девочка стал нервный и опять трясущийся. Вынул лист. На клетчатом листе торопливый почерк, аккуратный, но какой-то, холодный.

"Евгения, как ты там?" — начиналось письмо.

Евгения, да, ее зовут Евгения, Женька, Жека. Да. Ее имя перекатывалось по моим губам не раз, я и шептал его, и кричал, и даже злобно выплевывал… Женечка.

Она была, ведьмой, она была, сумасшедшей ведьмой. Черноволосой, зеленоглазой, белокожей. Она была обычной, не было там от чего сойти с ума, но я сходил, мне не надо было ничего, никого, я сходил по ней с ума. Ее губы, руки, она не была изящной статуэткой, но была женщиной, самой желанной на свете. А вот она что чувствовала? Не помню. Она только всегда улыбалась, и гладила меня по волосам. Смеялась и говорила: не спеши, милый. А я спешил, я рвался, куда-то всегда спешил. Где она сейчас, с кем она, почему ее нет со мной. Почему она от меня ушла? И где она сейчас? Все собрал с пола, разложил по местам. Понял, что не могу больше дергать за ниточки память. Надорвал себя, на сегодня все. Пошел в баню.

Парился до одури, до полного изнеможения. Лупил себя связкой хреновых листьев что есть сил, другого веника не было, но и этот хорош. Пар продирал легкие так, что вываливался весь никотин. Выскакивал и нырял, орал во всю глотку. И было хорошо. Упарился и отмылся, как хороша была после банная слабость. Пятьсот метров до дома шел вечность, легкость была запредельной, ноги просто надо было переставлять усилием воли. Нет, даже не шел, а тащил себя до поленницы, до крыльца, до койки…

проснулся с первыми лучами. И так повелось дальше каждое утро — с первыми лучами.

И было хорошо. Так прошла неделя, потом другая. Обжился, даже картошку, заросшую лебедой, выкопал, просушил и стаскал в подвал. Несмотря на то, что лебеда была с меня ростом, картошки аж два мешка нарылось. Но зато какая это была замечательно вкусная картошечка, рассыпалась и таяла. Радовало и то, что, обойдя все шесть соседских дворов, обнаружил, что в этот год не приезжал никто, не сажал ни цветов, ни огурцов, дома стояли, пустыми окнами глядя на мои хозработы. А я старался изо всех сил, вкалывал, как негр на плантации, и так мне это нравилось, я видел, что меняется дом, он просветлел и заулыбался выровненным забором, стреляя глазами вымытых окон, он весь как-то задышал. Даже крыльцо выровнял, мучился, ломал голову, а потом придумал, как его приподнять и приподнял, и подбил дубовым пнем. Мало того, что крыльцо выровнял, еще и лавка на пень легла, да такая, что только бабушек не хватало с семечками. Смотрел и ликовал, дышит домик, мой домик, одно только омрачало мои мысли и творческий полет хозяйственника, а что скажет она, и скажет ли она что-нибудь.

Где она? Появится ли она тут когда-нибудь, смогу ее увидеть, спросить, почему, почему она от меня ушла, ведь я помню, что любил ее. Страшила картинка, которую подсовывало воображение: вот она входит в калитку, а с ней рядом он, неважно кто, просто он. А это значит, что ради него и нет надежды. Или она есть, но как, как тогда… гнал эти мысли. Заставлял себя думать о том, что у меня где-то есть жена, что еще есть, друзья, наверное, близкие, кто они. Никого не помню, совсем ни жены, ни друзей, ни врагов. Но ведь от чего-то башка-то разбита была, и память мне почему-то отрихтовали. Хорошо отрихтовали, так, что вон, сколько ничего не всплывает, только гупешки с заводских очистных и Она, как я мог забыть ее. Себя вот еще вспоминал, вспомнил, как меня зовут и все…

Что я за человек? Вроде не дурак, много знаю, сразу вспоминаю, как и что устроено, руки вона золотые оказались, хоть гвоздь забить, хоть счетчик перебрать. Мысли топтались по уже привычной дорожке, солнце такое нежное и мягкое чуть слепило, и вот в его лучах почудилось какое-то движение, прикрыл солнце ладонью и действительно — едет машина, милицейский бобик. Чего-то такое должно было произойти, только я думал, что скорее кто-то из соседей объявиться. Ну, милиция так милиция, собраться надо, философствовать потом. А чего собираться, ну стою, ну смотрю. Машина остановилась у первых домов. Бахнув дверью, кругленький