Раиса Орлова - Мы жили в Москве Страница 24

Защитники Бродского обращались за подписями главным образом к влиятельным людям. Некоторые отказались - А. Твардовский, А. Солженицын, И. Эренбург, полагали, что это дело вовсе не заслуживает таких усилий, такого шума.

А мы считали, что необходимо добиваться отмены несправедливого приговора, необходимо, чтобы освободить молодого поэта и потому, что это дело означает возрождение произвола, когда по указанию КГБ Союз писателей и суд поспешили расправиться с невиновным вопреки фактам, вопреки законам и даже вопреки здравому смыслу. С этим нельзя примириться, это угроза для всех.

В сентябре 1964 года Ф. Вигдорова написала Константину Федину:

"Никто не вправе перекладывать тяжесть со своих плеч на чужие... Но я перекладываю свою ответственность за человеческую судьбу на Вас, потому что оказалось: я бессильна, у меня нет пути, по которому я могла бы добиться справедливости. Речь идет о судьбе молодого талантливого поэта, несправедливо и бессмысленно сосланного на пять лет за тунеядство. Я обращалась в газету... в Прокуратуру, в ЦК, все напрасно... Я перекладываю ответственность за судьбу оклеветанного молодого поэта на Вас. Вы руководитель Союза писателей. Может быть, перед Вами откроются двери, плотно закрытые передо мною".

Ленинградский ученый, сын старого друга Федина, писал ему:

"Исход этого дела для нас всех в Ленинграде - пробный камень: действительно ли 1938 год не повторится?"

Мы не знаем, ответил ли Федин на эти письма, но вскоре стало известно, что правление московской организации Союза писателей готовит дело об исключении Вигдоровой из Союза. Уже подыскивали ораторов из числа "умеренных либералов". Хотели так же, как раньше в деле Пастернака, спекулировать на аргументах: "она препятствует оттепели... она провоцирует репрессии... внушает недоверие к интеллигенции..."

Дело не состоялось - в октябре свергли Хрущева; растерялись и литературные чиновники - куда повернут новые власти?

А в конце ноября обнаружилась смертельная болезнь Фриды неоперабельный рак.

Из больницы она писала нам: "Нужно-то ведь совсем другое лекарство. Вот если бы мальчика вернули, я сразу бы и выздоровела".

То, что дело Бродского стало общим делом стольких людей, укрепляло надежду: все-таки рождается, может быть, уже родилось общественное мнение, способное противостоять, противоборствовать возрождению сталинщины.

Лидия Чуковская вспоминала:

"Фрида и несколько человек ее друзей те полтора года, пока длилось это гнусное дело, жили, словно поступив на какую-то нудную службу... Каждый день нужно звонить или идти туда, куда бумаги уже посланы; каждый день решать, куда писать снова, от чьего имени, как. По телефону об этом не скажешь - надо увидеться. Составить черновик. Ехать - за город, в больницу или на дачу, или в Ленинград за чьей-нибудь подписью. Кто поедет?.. Завоевывая нового "защитника Бродского", надо показать ему Фридину запись и стихи Иосифа. Значит, перепечатка на машинке. Вычитка... Кто отвезет?.. Добиваясь приема у могущественного лица, надо искать путей к его секретарю или к кому-то, кто знаком со знакомыми секретаря - то есть опять-таки с кем-то встречаться, кому-то дозваниваться... Мы двигались в темноте, на ощупь; наши официальные корреспонденты и собеседники постоянно давали нам ложные сведения, которые необходимо было проверять. А проверка - это снова знакомые знакомых, снова звонки, снова встречи - у себя дома, в чужом доме или на улице. Одна старушка-пенсионерка, в прошлом - сотрудник прокуратуры, пронзенная Фридиной записью, из симпатии к нам и Бродскому взяла на себя обязанность сигнализировать нам обо всех кочевьях "дела", со стола на стол, в Верховном Суде. С ней кто-нибудь из нас виделся чуть не ежедневно... Вместе с нами действовали ленинградцы - чуть ли не каждый день требовалась оказия в Ленинград, чтобы согласовывать усилия, сообщать друг другу новости. Опять звонки. Опять встречи... Да, кроме служения, тут была нуднейшая служба, "согласовывать и увязывать". Кроме патетической публикации - писанина, канцелярская канитель, утомительная, бесконечная, как дурной сон..."

* * *

Седьмого мая шестьдесят четвертого года наши приятели, два молодых врача, вечером уезжают в деревню Архангельской области навестить ссыльного Иосифа Бродского. Они с ним не знакомы, но любят его стихи, (Это были Е. И. Герф и В. М. Гиндилис.)

С утра начали приходить друзья Бродского, приносили консервы, пачки печенья, шоколад, теплые носки, свитера. Принесли посылочку от Лидии Корнеевны из Переделкина:

"Посылаю Иосифу книгу - стихи и проза Джона Донна. М. б. это будет приятно ему. Посылаю также в фонд еще 10 р. Очень прошу купить ему в подарок рубля за три коробку шоколада или еще лучше 2-3 плитки. Так как он не курит, наверное, любит сладкое. А остальные деньги употребите по своему усмотрению. (Это еще не "переделкинские", а мои. Переделкино приберегаю до июня.) Простите, что затрудняю Вас покупкой, но отсюда никак иначе не сделать... Мой совет: все, что вы хотите сообщить ему о деле, - передавайте устно".

После полудня в квартире скопилось столько "передач", что и вдвоем было не увезти, нужно было что-то отделять для следующих поездок.

Сын нашей подруги, молодой геолог Алик Бабенышев принес огромный рюкзак, стал помогать распределять грузы, так как сам собирался поехать к Бродскому, когда получит отпуск.

Пришел ленинградский германист Константин Азадовский и тут же сел писать письмо Бродскому. Он старался скрыть удивление, озираясь в нашей суетливой неразберихе.

Принесла посылку Наталья Столярова. На первый взгляд она казалась серьезной, хмурой, но была смешлива, любознательна, задириста, кокетлива. Она родилась во Франции, ее родители - эсеры, эмигрировавшие до революции. С помощью Эренбурга Наталья приехала в СССР в 1937 году; ее арестовали. После семнадцати лет тюрем и ссылок ее реабилитировали. В 1955 году Эренбург взял ее секретаршей. Она стала деятельной самиздатчицей.

Сборы уезжавших к ссыльному были не единственным событием этого дня.

У нас в спальне читали старые газеты помощник режиссера и два молодых актера из нового театра.

Две недели тому назад, 23 апреля 1964 года, спектаклем "Добрый человек из Сезуана" открылся этот театр, ставший на двадцать лет "любимовской Таганкой". Юрий Петрович Любимов, бывший актер театра Вахтангова, преподаватель театрального училища им. Щукина, поставил со своими учениками едва ли не первый в России по-настоящему брехтовский спектакль. Это стало одной из приметных вех оттепели.

Теперь он готовил спектакль по книге Джона Рида "Десять дней, которые потрясли мир".

Узнав, что у нас есть газеты 1917 года (Л. выпросил эти газеты из архива Всеволода Иванова у вдовы и сына, обещав не выпускать сокровище из дому), Любимов послал к нам своих сотрудников.

Молодой одессит приехал с письмом от своего дяди - фронтового приятеля Л. Он начал писать диссертацию о Филдинге, просил помочь ему найти научного руководителя и ответить на несколько вопросов по истории. Будущего диссертанта удалось связать по телефону с коллегами-англистами.

Наталья Долинина приехала на премьеру своей пьесы в Детском театре.

День она просидела на репетиции, а к нам пришла отдохнуть перед премьерой, благо от нас до театра близко. Поспала и стала показывать, изображать, как "проходила" ее пьеса. Высмеивая других, она не щадила и себя, лихо щеголяя словечками студенческого, лагерного, канцелярского жаргонов. Мы то и дело заглядывали за перегородку, чтобы посмеяться вместе со слушателями.

Среди дня появился еще один приезжий - двоюродный брат Л., журналист из Западной Сибири. Он все время приставал к нам, ему не терпелось рассказать о своем замысле научно-фантастического романа. Он утверждал: авторы фантастических книг - самые великие писатели, а романы о будущем обществе должны стать самым важным направлением социалистического реализма: надо показать художественно, каким должен стать коммунизм.

Он обижался, что его, близкого родственника, приехавшего из "глубинки", не расспрашивают, не слушают.

Его пристроили вешать какие-то оборвавшиеся занавески.

Многие люди, приходившие в тот день, видели друг друга впервые, по углам возникали группы собеседников.

Р. сновала между кухней и комнатами. Никакой общей трапезы не получалось, кто-то бегал в гастроном, благо он был в том же доме, за хлебом, за сосисками. Одного кормили на кухне, другого - в одной из комнат на краешке стола.

Немногие удостаивались чести - зайти в детскую, где тетя Паня укладывала полугодовалого внука Лёньку. Тетя Паня - колхозница из дальнего Подмосковья - по нескольку месяцев жила у нас в городе, отдыхая от пьющих зятьев и непосильной работы. Она возникала внезапно, несколько месяцев спустя так же внезапно исчезала. Курносого смешливого Леньку, которого называла "хомяком", она очень любила, постоянно возилась с ним, страшно баловала; и одновременно успевала много сделать по дому. Когда Р. говорила к вечеру: "Надо отдохнуть, тетя Панечка, хватит уже", - она только отмахивалась: "От чего отдыхать? Разве это работа? Отъедаюсь я тут и отсыпаюсь".