Анатолий Злобин - Бонжур, Антуан ! Страница 24

Тут мы увидели Ивана, шагающего через поляну, и замолчали. Иван шагал один и цвел, как утреннее солнышко.

- Можно поздравить, как я погляжу. Кто же?

- Я превратился в деда, - доложил Иван на обоих языках и с ходу принялся принимать поздравления. - Мы назовем его Серж, в честь моего отца. Моя Тереза согласная. Я только что оттуда. - Иван принялся за свои обязанности. - Президент имеет радость доложить тебе, что скоро привезут венки и приедет труба. Тогда мы начнем церемонию.

- Бонжур, Виктор.

Я увидел Антуана, следом изящно шагала Сюзанна: он в черной паре, она в бордовом платье с жакетом. Мы же с самого собрания не виделись. Я поспешил к ним навстречу.

- Звонила Жермен? Она приедет на церемонию?

- Она сказала, что у нее дела, но она постарается.

- Карточку Альфреда она не нашла?

- Пока еще нет. Как идет твоя программа?

- Программа на уровне, - я показал большой палец. - Узнали адрес Ру. Поедем вечером к нему?

Антуан озабоченно кивнул.

- Но это еще не все, - продолжал я. - Иван, расскажи им, что за нож я нашел вчера в пансионате "Остелла". Как ты думаешь, Антуан, стоит этот вариант дальше разрабатывать?

Из ворот Святого Мартина густо повалил народ. Закончилась утренняя служба. Прихожане разбирали машины, проходили мимо, с любопытством оглядываясь на нас. Они уже исполнили свой долг и спешили к теплым очагам.

Антуан поманил меня пальцем к подъехавшей голубой машине. Так и есть, секретарь привез венки.

- Роберт просит, - перевел подоспевший Иван, - чтобы ты выбрал любой венок для отца и дал ему свои мемориальные ленты.

Мы стояли с матерью на краю летного поля. Проехал автопоезд из трех вагончиков, увозя пассажиров к нашей машине, пора и мне было трогать, да мать все не отпускала, хотя все слова были сказаны. И тогда она суетливо вытащила из сумки узкий сверток белой бумаги: "Возьми с собой, нет, нет, не раскрывай, там раскроешь. И вообще, мне ничего не привози, мне тряпок не надо, а если деньги останутся, поправь на них могилку в случае чего..." Я поцеловал ее, побежал к машине, а она осталась на краю поля, и я долго видел ее: и пока мы рулили, выходя на полосу, и когда взлетели, ложась на разворот, - печальная крошечная фигурка на краю огромного поля.

Извлекли венки. Магнолии, астры, лилии, розы, садовые ромашки - и все в еловых лапах. Я оглядел строй из пяти венков и выбрал для отца, венок был не таким большим, но более густым и крепким. Роберт протянул мне визитную карточку и пятьдесят франков.

- Зачем это? - удивился я.

- Счет из магазина и сдача, - пояснил Иван. - Возьми эти франки, а то он обидится.

Я прочитал на карточке: Густав ван Шор, Эвай. Цветы из Эвая. А Жермен из Эвая не приехала. Хоть не было к тому никаких доказательств, я инстинктивно чувствовал, что она избегает меня.

Присев на корточки, Роберт принялся прилаживать ленты. Я дал ему свою, от экипажа: "Бельгийским и русским партизанам, павшим в боях с фашистами, от советских летчиков".

Подошел президент. Иван перевел надпись на ленте. Президент с чувством пожал мою руку.

- Бельгийская и советская дружба должна процветать изо всех сил наших народов, - перевел Иван провозглашенный президентом лозунг на свой русский язык. - Он спрашивает, есть ли у тебя ленты для твоего отца Бориса?

Я достал из папки и развернул материнский сверток. Там было две ленты. "Лейтенанту Борису Маслову - от ветеранов 263-го авиаполка ДД", - вон, оказывается, какую ленту мать соорудила, недаром она последние недели куда-то ездила, созванивалась по междугородным линиям. Другая лента была короче и лаконичней - "От жены и сына".

Иван перевел и эти надписи. Президент поднес к губам розовый платочек.

- Он расскажет об этих лентах всем своим патриотам, - с выражением сообщил Иван.

А народ подходил и подходил, вся дорога за поляной была заставлена машинами. Пришел автобус из Льежа. Людей было еще больше, чем позавчера, на собрании, я многих узнавал, то и дело приходилось отвечать на приветствия.

У машины стоит мужчина с пустым рукавом. Шарлотта и Луи разговаривают с коренастым толстяком, у того черная повязка на глазу. К другой машине прислонены чьи-то костыли. Четвертый стоит, держа на весу скрюченную руку. Эти люди приехали сюда не ради пустой формальности или приятного времяпрепровождения, они пришли сюда потому, что война была святым делом их жизни, может, среди них и такие есть, у кого, кроме этой войны, ничего на свете не осталось. Они вместе бились с врагом, но одни из них лежат теперь под белым заломленным крестом, а другие стоят, смотрят на этот крест и вспоминают, как погибали те, лежащие под крестом. На лицах живых улыбки, и глаза просветлены заботами жизни, в петлицах ордена или цветные ленточки взамен их, а там, под заломленным крестом, все безлико, недвижно и стыло, там мрак и покой. Кресты, монументы - они стоят уже почти четверть века. Для меня это - вся моя жизнь, а для заломленных крестов - лишь мгновенье их вечного существования на земле. Им безразлично: жара или снег, здесь ли мы или нет нас.

Но мы пришли тем не менее.

- Нам пора, - сказал президент Поль Батист, трогая меня за руку.

Толпа сгустилась, образовав широкую дугу перед белым крестом. Я оказался в центре этого полукруга рядом с Полем Батистом. Слева от могилы возникли трубач и два знаменосца. Полотнище партизанского знамени было старым и выцветшим, бахрома обтрепалась, эмблема поблекла. Другой знаменосец держал под углом трехцветное бельгийское знамя. Никто не распоряжался ими, все совершалось само собой. Каждый занял свое место и приготовился.

И нам никто не сказал ни слова. Я даже не заметил, как венок оказался перед нами, лишь почувствовал под рукой колкость еловой лапы.

Пронзительно запела труба. Президент посмотрел на меня отрешенным взглядом. Я понял его. Мы приподняли венок и пошли вперед полушагом. И крылья дуги медленно двинулись за нами, смыкаясь вокруг могилы.

А труба все пела, надрывно и тонко. Десятки подошв шелестели по гравию, наполняя поляну тревожным шорохом. Я сжал шершавую крепь венка, еловые иглы кололи запястье, но я лишь крепче палку сжимал, словно боялся, что она выскользнет. Серые камни и белый крест маячили перед глазами расплывшимся пятном. Холодный комок подкатил к горлу, и я с усилием проглотил его.

Шуршащие крылья дуги замерли. Мы отделились от толпы, чтобы сделать еще несколько шагов, оставшихся до креста. Венок тяжелел, иглы делались острее. Перед камнями мы, не сговариваясь, повернулись лицом к живым и опустили венок на землю. Президент нагнулся, поправил подставку. Труба наконец замолчала. Знаменосцы перешли и, приспустив полотнища, стали по обе стороны от нас. Поль Батист развернул желтый свиток, который каким-то образом оказался в его руках.

- Арман Колар, Бельжик! - выкрикнул он ломким голосом.

И голос слева от меня горестно ответил:

- Мор пур ля патри!

Я скосил глаза. Президенту отвечал Рамель, седой секретарь секции, стоящий под знаменем. Голос его звучал глухо и мощно.

- Милан Петрович, Югослави! - продолжал президент.

- Мор пур ля патри! - отозвался горестный голос.

Я понял, что означают эти слова, на сердце стало тяжко и тоскливо.

- Александр Шаров, Юньон Совьетик! - взывал президент, глядя в свиток тем же отрешенным взглядом.

- Мор пур ля патри, - глухо откликнулся голос, казалось, он исходит из земной глуби.

- Погиб за родину, - почти непроизвольно повторил я про себя.

Поль Батист чуть не сбился, выкликая следующее имя. Оказалось, я вслух произнес, сам не заметил, но недостаточно громко, чтобы все услыхали. Поль Батист не взглянул на меня, не пошевельнулся, ничем не выдал, что услышал, но все-таки сделал паузу, давая тем самым понять, что принимает меня.

- Роже Путц, Гран Дюше дё Люксембург!

- Мор пур ля патри!

- Погиб за родину! - выкрикнул я, набирая голос.

Теперь уже все услышали, даже глухой секретарь, но никто не сделал движения, просто строй безмолвно расступился на мгновенье и тут же вновь сомкнулся: я вступил. Ноги мои затекли на восьмом или девятом имени, руки одеревенели, в висках стучало, но я упрямо твердил, стоя в строю: "Погиб за родину, погиб за родину". А мне отвечало глухое эхо: "Мор пур ля патри", словно мы старались докричаться друг до друга на том немыслимом расстоянии, что разделяло нас и тех, которые лежали под заломленным крестом. И при каждом новом имени перед глазами вставала неясная тень, то ли со спины, то ли с груди, не разобрать. Тень пыталась повернуться ко мне, но лица не различить; нет на нем ни глаз, ни выражения. Тени скользили в размытом пятне, и при каждом выклике рядом с прежними возникали новые:

- Иозеф Бозан! Полонь!

- Николай Носенко! Юньон Совьетик!

- Мишель Реклю, Бельжик!

- Жюль Бертран, Бельжик!

- Погиб за родину! Мор пур ля патри!

Сто двадцать девять имен, много это или мало? Это бессчетно, и у строя размытых теней нет ни конца ни края. И лица живых размазаны туманом, в руках белеют платки, и старые боевые знамена сиротски склонились к земле, в которой лежали те, к кому безответно взывали наши голоса.