Ал Разумихин - Короткая жизнь Страница 25

- Мы выпили с ним не одну чашку кофе, - объяснил я. - Это тот самый господин Флореску, с которым я знаком почти год.

Бибулеску задумчиво посмотрел на меня, потом повернулся к Меледину и неожиданно завопил:

- Для чего вам понадобились эти инструменты?

- Я же говорил уже, хочу открыть в Галаце слесарную мастерскую, спокойно отвечал Меледин. - Нужно же мне как-то зарабатывать на жизнь.

- Какую еще мастерскую, голодранец!

- Слесарную, господин хороший...

Бибулеску, совершенно выведенный из себя, пнул сундучок носком ботинка и заорал надзирателям:

- Увести!!!

Меледина увели, а сундучок так и остался посреди комнаты.

- Подпишите протокол опознания и можете отправляться на все четыре стороны, - сказал Бибулеску. - Я задержал Флореску, и вы подтверждаете, что это Флореску, - теперь следователь чувствовал себя обескураженным, - но это не тот Флореску, который нужен русской полиции!

Нечаев появлялся и исчезал на моих глазах с ловкостью иллюзиониста. Я порадовался за него, хотя лично мне он был несимпатичен.

По возвращении в Браилу я отправился в типографию.

Паничков испытующе глянул на меня:

- Далеко вас возили?

- В Фокшаны, в тюрьму.

- На очную ставку?

- Полиция хотела, чтобы я опознал Флореску.

В голосе Паничкова прозвучала тревога:

- И вы... опознали?

- Опознал. - я не удержался и спросил: - Но ведь это же не Флореску?

- Вы же сами сказали, что опознали Флореску.

- А настоящий, ну, тот, другой Флореску?

- Не понимаю... Но это не важно. Пока же мне поручено передать, что вы можете возвращаться в Бухарест.

...И я вновь очутился у Добревых. Йорданка и Величка встретили меня как родного. Все в моей комнате находилось на месте. Верхняя одежда - на вешалке, белье постирано и выглажено, книги аккуратно сложены, обувь начищена и поставлена у стены.

Следом за мной зашла Йорданка, узнать, все ли нашел я в порядке.

- О! - только и смог я сказать.

- Набойки бы надо набить, - сказала она, заметив мой взгляд, брошенный на стоптанные ботинки. - Хотела отдать их сапожнику, да засомневалась, будете ли вы их носить.

У меня даже сердце защемило.

- Я их почти не ношу, но они дороги мне как воспоминание, - сочинил я.

Долго ли еще придется мне хранить стаховские бриллианты?! Я швырнул ботинки на дно баула и отправился с визитом к Каравеловым.

Они встретили меня с неизменной приветливостью. Но сам Любен выглядел озабоченнее, чем обычно.

- Вам еще не наскучило здесь? - спросил он, имея в виду мое затянувшееся пребывание в Румынии.

- Нисколько, - возразил я. - Хотя мне еще больше хочется побывать в Болгарии.

Каравеловы расспросили меня о Браиле, о настроениях живущих там болгар, о Ботеве.

Я поделился впечатлениями, не распространяясь о поручениях Ботева, которые довелось выполнять.

Как и раньше, вечером в этом доме оказалось многолюдно. Разные люди сошлись в столовой, по-прежнему пили крепкий турецкий кофе и дешевое крестьянское вино, по-прежнему среди гостей то и дело возникали и гасли споры. Гости, и даже не гости, а собиравшиеся у Каравелова единомышленники вели себя как и шесть или семь месяцев ранее и, должно быть, как два или три года назад. В то же время чем-то нынешнее собрание все же отличалось от предыдущих. Мне показалось, в воздухе над присутствующими висело ощущение приближающейся грозы.

Каравеловых я покидал, когда расходились самые засидевшиеся посетители. Шел по опустевшим улицам ночного города и уже никого не боялся. Я привык к Бухаресту.

...Безделье располагало ко сну, проснулся я поздно. За окном сиял весенний день. Вскочил с кровати, распахнул оконные рамы, и в лицо повеяло слабым ароматом отцветающих абрикосов. По всей улице, где я жил, за каждым домом росли абрикосы, и каждой весной розовая пена цветов разливалась по всему Бухаресту.

Неодетый, в нижнем белье, я стоял у окна, когда в дверь ко мне постучали. Я поспешно нырнул под одеяло.

- Павел, - раздался за дверью глуховатый нежный голос Велички, но тут же она поправилась и назвала меня на русский лад, - Павел Петрович, доброго утра! К вам гость...

Она спешила меня предупредить, но гость уже сам появился передо мной. Христо! Вот уж кого не ждал!

- Одевайтесь!

Но я и сам вскочил, было стыдно, что меня застали в постели в столь поздний час.

- Господи, как я рад, - бормотал я, просовывая руки в рукава рубашки. Как вам удалось выбраться из тюрьмы? Не думал, что вас так скоро выпустят...

- А за что им меня задерживать? - весело отвечал Ботев. - Я не совершил никакого преступления.

- Но ведь за что-то вас посадили!

Ботев рассмеялся:

- Превентивный арест. С той стороны границы за мной следят ревностнее, чем местная полиция. Русские агенты уверяли своих румынских коллег, что опаснейшие преступники ускользают от них лишь благодаря мне.

- Они имели в виду Нечаева?

- Флореску! Не так уж трудно было установить подлинное имя владельца этого паспорта.

- Но Флореску, которого мне показали в тюрьме, оказался Мелединым.

- Теперь он владеет паспортом Флореску.

- И его выдадут русской полиции вместо Нечаева?

- Зачем? Меледина освободили вместе со мной. Этот Флореску им не нужен. Он даже в Одессу съездит по этому паспорту, чтобы успокоить полицию.

- А Нечаев? - я тут же прикусил язык: правила конспирации не позволяли задавать лишние вопросы.

Но Ботев счел возможным ответить:

- Когда стало очевидно, что Нечаев обнаружен и румынская полиция намерена выдать его царским властям, мы выпустили на сцену нового Флореску.

- Его нетрудно было опознать.

- Однако вы этого не сделали.

- Едва не сделал, - признался я.

- Едва - не считается.

- Но ведь Нечаева все равно будут искать по всей Румынии.

- Думаю, он давно уже где-нибудь в Женеве или Цюрихе.

Так закончилось пребывание Нечаева в Румынии. Поэтому я поставлю здесь на Нечаеве точку. Хотя, не буду лгать даже в малости, однажды в одном из разговоров с Ботевым мне случилось вернуться к имени Нечаева. Но продолжу по порядку.

В течение нескольких дней, последовавших за нашей встречей, мне довелось видеть Ботева только мельком. Он снова погрузился в кипучую деятельность: кого-то разыскивал, с кем-то виделся, писал корреспонденции в "Независимость", встречался с воеводами распущенных чет, раздобывал книги, о которых кроме него никто в Бухаресте и слыхом не слыхивал. И лишь только я был Ботеву не нужен.

И вот в один из таких дней, встретив под вечер Ботева при выходе из типографии, я увязался проводить его до дому.

Ботев шагал размашистым шагом и разговаривал, вернее, отвечал на мои вопросы, но гораздо больше, я чувствовал это, был погружен в какие-то свои думы.

- Пришли, - сказал Ботев, останавливаясь перед узорчатой чугунной оградой.

Не столь большой, но удивительно соразмерный, с чистыми белыми стенами и синими куполами, храм стоял в ограде, и дальше, в глубине двора, белело еще несколько особняков. Весь архитектурный ансамбль напоминал богатую помещичью усадьбу, перенесенную сюда из средней полосы России.

- Резиденция митрополита Панарета Рашева, - Ботев указал на один из особняков. - Умный, дальновидный человек, один из руководителей "Добродетельной дружины". Слыхали о такой?

Как не слыхать! Поминал о ней, и не раз, Каравелов, да и другие рассказывали о сообществе состоятельных болгарских патриотов, ратующих за освобождение родины от чужеземного ига. Однако деятельность "Дружины" вызывала усмешки со стороны молодых революционеров.

- Умный, дальновидный человек, - повторил Ботев. - Заглядывает в даль, какая даже астрономам не снится, а того, что перед глазами, не видит. Просветитель, - добавил он, и я не понял, звучало в его голосе уважение или осуждение.

Ботев придержал калитку, приглашая войти за ограду, указал на широкую скамью в тени сереброствольного платана.

- Теперь это и моя обитель, - сказал Ботев. - Здесь находится болгарское училище, а я поступил сюда учителем.

На дорожках, выложенных белыми каменными плитами, возникали, исчезали и вновь возникали, точно гоняясь друг за другом, солнечные блики.

Светлые тени пробегали у Ботева по лицу.

- Мне теперь надо находиться в Бухаресте. Приближается время жатвы,сказал он. - Долго мы ждали этого часа. Не все еще понимают, что народ больше не в силах ждать. Скоро поднимется вся Болгария.

Такие разговоры он заводил нечасто. Ботев вообще редко отвлекался от действительности. Дел, которые предстояло переделать ему самому или которым он должен был дать направление, существовало множество, - я ждал, что он и ко мне обратится сейчас с каким-либо поручением. Заговорил он, однако, совсем о другом. Будто накопилось внутри, и приспела пора высказаться перед самим собой.

- Болгария - крестьянская страна. Отсюда ее достоинства и недостатки, говорил Ботев. - Мы добры, как сама природа, а природа добра к нам. Представьте себе нашу страну, наши горы, наши леса, наши долины, поля, сады, виноградники - земля щедро одаривает земледельца, отдающего ей свой труд. Болгары - поэтический народ, сказывается воздействие благодатной природы. Но крестьянская натура, крестьянский склад характера слишком сильно пригибает нас к земле. Власть земли принижает наши души. Иной хозяин пожертвует женой, чтобы сохранить корову. Отсюда страх перед всеми, кто может увести корову или вырубить сад. Но сегодня у болгар нет ничего, им нечего терять, они живут свободнее, они стали непримиримее к врагам, им легче совершить революцию.