Ал Разумихин - Короткая жизнь Страница 26

Я все ждал какого-то поручения, а Ботев меж тем замолчал, задумался, глядя сквозь кружево веток в далекое поднебесье. Потом вновь посмотрел на меня.

- Существует поговорка: человек человеку волк, - он произнес ее по-латыни.

Я знал эту латинскую фразу, но не понял, к чему ее привел Ботев.

- Это же неверно, - продолжал он. - Человек человеку - друг, друг и помощник. Так было и так будет. Человек по своей природе добр и отзывчив, и это клевета, что люди норовят друг друга сожрать. В том-то и беда наша, что мы слишком мягки и добросердечны. Мы прощаем обидчиков и миримся с обидами, нам не хватает твердости и непримиримости, а без этого нам не победить.

Ботев поднялся, и мы медленно пошли в глубь двора. Мне показалось, в движении ему легче было сосредоточиться.

- Если видишь цель, - продолжал он, - надо двигаться к ней, не поддаваясь соблазнам или сомнениям.

Внезапно Ботев остановился.

- Нечаев был вам очень несимпатичен? - спросил он.

Я не ответил. В самом вопросе уже заключался ответ. Мое отношение к Нечаеву определилось с первой встречи. Мне с трудом удавалось скрывать свою неприязнь к нему. Я считал его плохим человеком, и дружба между Нечаевым и Ботевым всегда казалась мне более чем странной.

- Со стороны могло казаться, - точно услышав меня, сказал Ботев, - что нас связывает дружба, но это не так, мы слишком разные люди.

После исчезновения Нечаева Ботев сам счел нужным объяснить смысл своих отношений с ним. Почему? Не знаю. А почему вообще он не считал потерянным временем общение со мной? Почему, разговаривая со мной, он обычно не учил меня, что было бы вполне логично, а объяснял, растолковывал? Я часто задавал себе эти вопросы.

- При первом знакомстве я просто чувствовал себя обязанным ему помочь. Я люблю Россию и желаю ей свободы не меньше, чем Болгарии. Когда спустя два года он появился в Румынии, преследуемый агентами царского правительства, какой честный революционер отказал бы ему в помощи?

Все сказанное было понятно. Против покровительства Ботева Нечаеву нельзя было возразить. Но покровительственного тона держался скорее Нечаев по отношению к Ботеву.

Но Ботев снова предупредил мой вопрос, хотя я, возможно, и не осмелился бы его высказать.

- Я учился у него, - сказал Ботев. - Учился и многому научился. Целеустремленности, напористости, беспощадности. Его ничто не остановит, если он к чему-то стремится. Лично для меня все средства никогда не будут хороши, но нацеленность Сергея Геннадьевича не может не впечатлять...

Может быть, Ботев в последний раз осмысливал свои отношения с Нечаевым. Я подметил за ним эту способность мысленно переноситься туда, где ему хотелось быть в данную минуту. Это был дар его поэтического воображения.

- Сергей Геннадьевич многим не нравился, - говорил Ботев. - Впрочем, это не то слово. Нравится - не нравится... Я и сам не скажу, что он мне нравится. Но люди, наделенные такой внутренней силой, - большая редкость. Он предан одной идее, она целиком им владеет. Ни сбить, ни увести его в сторону невозможно. Все у него подчинено одному - революции. Хотя саму суть революции мы с ним понимаем по-разному. Он хочет весь мир загнать в какой-то монастырь...

- А себе оставляет в нем роль игумена? - не удержался я, не скрывая иронии.

- Вы не ошиблись, - согласился Ботев. - Он революционер, но не демократ. Произойди революция, он будет стремиться захватить власть в свои руки и легко превратится в диктатора.

- И вы нашли с ним общий язык? - упрекнул я Ботева.

- Нечаев помог мне понять свое предназначение, - задумчиво сказал Ботев. - В беседах с ним я понял, что политика и поэзия мало совместимы. Революция требует напряженного, кропотливого труда и трезвого рассудка, а поэзия дает волю чувствам. Народные восстания возглавляют политики, а не поэты. Болгария нуждается в освобождении и преобразованиях. И для того чтобы это произошло, нужно изо дня в день вести разъяснительную работу в народе, создавать подпольные организации, собирать вооруженные отряды. Только тогда добьешься результата.

- Но ведь революция - это поэзия!

- Для тех, кто хочет читать о ней книги, а не делать ее собственными руками.

- И вы отказываетесь от поэзии?

- Ради освобождения родины.

Трудно было представить себе человека более поэтичного и впечатлительного, чем Ботев. Но он сознательно отрекался от поэзии, и делал это в соответствии со своим пониманием высшей цели.

- Ради освобождения родины человек должен быть готов к любым жертвам, продолжал Ботев. - Счастье не приходит само, его завоевывают. Смешно выглядело бы, если борец за свободу отказался бы возводить баррикаду, чтобы не затоптать цветы. Пойдемте!

Мы миновали дом с высокими окнами и подошли к постройке куда более скромной. Через просторные прохладные сени вошли в невеселую темноватую комнату.

- Мое обиталище.

Невеселую... Я не оговорился. Комната напоминала суровую монастырскую келью: пусто и неуютно, узкая кровать, стол и стул, один-единственный стул более чем спартанская обстановка. Разве что под окном сложенные стопками книги и в углу пачки старых газет.

Впрочем, прежнее жилище Ботева в Бухаресте, как и его квартира в Браиле, выглядели не лучше - никаких лишних вещей, только самое необходимое.

Он склонился над одной кипой газет, принялся их перебирать, вытянул какой-то номер.

- Прочтите, - сказал он, протягивая мне газету. - Вот эта статья написана после разгрома Парижской коммуны. В ней - мои взгляды на революционный процесс, ответ лицемерам, проливающим слезы над своими утерянными сокровищами. Вся европейская пресса подняла тогда истошный вопль по поводу разрушений, нанесенных Парижу восставшими рабочими. Смешной плач! Прочтите!

...Буквально спустя, может быть, дня два или три состоялась еще одна встреча с Ботевым. В тот день, поистине необычный не для меня одного день, я рано проснулся. Утро только вступило в свои права. Я проснулся с легкостью на душе и предвкушением еще одного светлого безоблачного дня.

Встать я, однако, медлил. Приятно было понежиться в теплой постели. Я сладко потянулся и, повернувшись на другой бок, вновь принялся было дремать, как услышал приятный голос:

- Довольно сибаритствовать! А я-то думал, он давно уже помогает своей Величке по хозяйству.

Веселый и удивительно элегантный, передо мной стоял прифранченный Ботев.

- Почему моей? - спросил я и шутливо упрекнул гостя: - Право, у вас дурные мысли.

- Почему же дурные? - возразил Ботев. - Я же вижу, как смотрите вы на Величку и как стреляет она в вас глазами.

Он не продолжал, а я не хотел говорить о Величке даже с Ботевым.

- Зашел за вами, утро чудесное, предлагаю пройтись со мной по городу, объяснил он свой приход.

Но я сразу почувствовал, что зашел он неспроста.

- А куда? - поинтересовался я, пытаясь проникнуть в скрытый смысл приглашения.

Но Ботев и не собирался от меня таиться.

- Хочу познакомить вас с одним человеком. Даю на сборы пять минут.

Я сбегал в сени, ополоснул лицо холодной водой, по пути захватил с кухни кувшин с простоквашей. Мы с Ботевым выпили по стакану и через пять минут очутились на улице.

- Знаете, куда мы идем? - с хитрой улыбкой обратился ко мне Ботев.

- К Каравеловым! - воскликнул я, не задумываясь.

Где еще мог находиться любой примечательный человек, с которым надлежало познакомиться?

Мы прошли через типографию, постучали в дверь столовой (или горницы, как называл ее Ботев) и вошли к Каравеловым. В комнате находились Любен, Наташа и третий, ранее никогда не виденный мною человек.

Незнакомец и Ботев сделали движение друг к другу, мне подумалось, они сейчас обнимутся, но они обменялись лишь крепким рукопожатием.

- Прибыл? - негромко, но необычно радостно спросил Ботев.

- Прибыл, - как-то многозначительно подтвердил незнакомец.

Любен тоже улыбчиво смотрел на незнакомца.

- По этому случаю...

Но Наташа уже разливала вино.

Ботев поднял стакан.

- Будь здрав, - произнес он, обращаясь к незнакомцу.

- Будем, - ответил тот.

Мы выпили, сели.

- Познакомься, - сказал Ботев гостю и перевел глаза на меня. - Москвич, друг Аксакова, приехал сюда по зову своего славянского сердца.

Я смутился, я не был другом Аксакова, и вообще это звучало слишком торжественно.

Незнакомец приподнялся и протянул мне руку.

- Васил, - коротко назвался он.

- Васил Левский, - пояснил Ботев. - Он только что оттуда.

Мне не надо было объяснять - откуда. Левского не забывали в Бухаресте, болгарские эмигранты отзывались о нем с неподдельным уважением, хотя имя его всегда произносилось осторожно и вполголоса. Я слышал, что Левский в течение двух последних лет готовит народное восстание, что действует он в самой Болгарии, что он неуловим и вездесущ и что с каждым днем все чаще и чаще одно его имя становится призывом к действию. Для болгар Левский был не просто человеком, а человеком-знаменем, таким же, каким был для итальянцев Гарибальди. Я с нескрываемым интересом принялся рассматривать нового знакомого.