Владимир Буковский - Письма русского путешественника Страница 25

Глава о капитализме, социализме и бродячем призраке

"...Я также и сейчас думаю, что равенство есть метафизически пустая идея и что социальная правда должна быть основана на достоинстве каждой личности, а. не на равенстве".

Н. Бердяев. "Самопознание"

"Равенство, брат, исключает братство.

В этом следует разобраться".

И. Бродский.

"Речь о пролитом молоке"...

1967

Для любого человека внезапное переселение в иную, малознакомую страну - шаг в неизвестность, сулящий много трудностей. Для эмигранта из СССР это прыжок в пропасть без парашюта. Он, безрассудный человек, едет не просто в другую страну, к незнакомым людям с незнакомыми обычаями и говорящими на непонятном языке, а безвозвратно бросается в иной мир, где все должно быть иначе. - И куда его черти несут? - неодобрительно качают головами друзья. - Это ведь не то, что здесь, где можно ничего не делать, там - надо вкалывать...

Да и сам человек понимает всю безрассудность своего порыва и, решившись, только дивится своей отчаянности: в нашем советском сонном царстве официальная государственная работа служит лишь объектом бесконечных шуток. Кто ее всерьез принимает? "Мы делаем вид, что работаем; они делают вид, что нам платят". Словом, пересекая советскую границу, мы верим, что попали в мир, где всерьез работают и всерьез зарабатывают, где миллионные сделки заключаются прямо по телефону, без всякой волокиты, и где, заработав свой миллион, становится человек полным хозяином, кумом королю и сватом министру.

- Эх, была не была! Как-нибудь приспособлюсь. Конечно, придется попотеть, но, по крайней мере, начинается реальная жизнь без этой вечной советской раздвоенности, сонного существования и полной бесперспективности. Теперь все всерьез, все по-настоящему. Короче говоря, мы верим, что попали в мир капитализма. Но вот прошли первые восторги и удивления. Жизнь входит в нормальную колею, становится рутиной. Не изумляет больше обилие товаров или вежливость обслуживания, а чтение местных газет становится привычкой. В общем, начинаешь замечать то, что ускользало или не привлекало внимания. Тут-то вдруг и выясняется, что компетентность и эффективность являются не правилом, а исключением в сегодняшней экономической жизни Запада, а люди вовсе не заинтересованы заработать лишнюю копейку. В больших магазинах продавцы не знают, ни что у них есть, ни сколько стоит, а служащие больших предприятий (например, в Италии) занимаются ровно тем же, чем их советские коллеги: чтением книжек, болтовней и ожиданием конца рабочего дня. Из моего окна мне видно, как рабочие напротив строят дом, не спеша, с перекурами, ничуть не быстрее, чем в Советском Союзе. Но ведь получают-то они раз в 5-6 больше!

На первый взгляд жизнь здесь вполне налаженная, удобная. Все вроде бы на своем месте. Но это только до тех пор, пока вам внезапно не понадобится что-нибудь срочное и не совсем стандартное. Я въехал в свой дом посреди зимы и по незнанию не заметил, как все топливо для отопления дома у меня кончилось. Как назло, погода стояла довольно холодная. Я кинулся звонить компаниям по доставке топлива, но не тут-то было. Куда я ни обращался, везде неизменно отвечали, что у них полно заказов и что раньше следующей недели они ничего обещать не могут.

- Но я готов заплатить дополнительно за срочную доставку, - предлагал я по наивности.

- Что вы, сэр, как можно, это коррупция, - вежливо отвечали мне. Коррупция? Что за черт, где я? Разве я не в капиталистической стране, где, по идее, должен быть свободный рынок? Смешно, да и только. В социалистическом СССР я бы вышел на шоссе и остановил бы первый проезжий бензовоз, водитель которого за червонец налил бы мне столько, сколько нужно. Вот, скажем, "Бритиш Лейланд" у них тут вечно в кризисе, вечно на грани разорения. Вечно они пытаются продать машины, которые у них никто покупать не хочет. А в то же время по крайней мере две их марки пользуются огромным спросом - "Рендж Ровер" и "Ягуар", и почему-то именно их "Бритиш Лейланд" никак не может произвести в достаточном количестве. И в самой Англии, и за границей за ними стоят огромные очереди, по году и более. Существует целая подпольная система спекуляции этими машинами, нелегальной продажи своего места в очереди. Ну абсолютно как в СССР за "Жигулями"! Председатель "Бритиш Лейланд" уверяет публику, что-де существуют какие-то важные технические причины, по которым невозможно удовлетворить спроса. Да не может быть никаких причин, если мы живем в капиталистической стране, где "спрос рождает предложение"!

Не знаю, может быть, четырех лет для того недостаточно, но пока что я капитализма здесь не обнаружил. То есть, конечно, никто не запрещает вам открыть свою лавочку, но ведь и в Польше это не возбраняется, и в Югославии. Да и в СССР можно иметь, скажем, частную мастерскую по ремонту обуви. Доходов только это не приносит ни здесь, ни там. Я что-то не слышал о недавно разбогатевшем промышленнике. Подавляющее большинство новых богачей - это люди, занятые развлекательным бизнесом: певцы, музыканты, писатели, актеры, футболисты, ну и их агенты, антрепренеры, юристы, скупщики и продавцы предметов искусства и роскоши, владельцы стадионов и тотализаторов. Промышленность давно уже стала уделом неудачников, задавленных с одной стороны государством, регламентациями и налогами, а с другой - профсоюзами. Да их уже и нет практически, этих частных владельцев предприятий, капиталистов. Промышленность или национализирована, или находится в коллективном владении. И то и другое приводит примерно к тем же результатам, что и в СССР, то есть к "коллективной безответственности", полной незаинтересованности служащих, нерентабельности и некомпетентности.

Конечно, мое знание этих вопросов очень ограничено. Это не столько знание, сколько впечатление, да и то в основном впечатление от жизни в Англии. Я далек от намерения проводить серьезный экономический анализ с таблицами и диаграммами. Признаться, я в них не очень верю. Почувствовать психологическую атмосферу кажется мне значительно важнее. Вот ведь и медики иной раз поначертят кривых да таблиц температуры, давления, анализов, и все вроде бы ничего, так, маленькие отклонения без какой-либо научной причины.

А между тем больному все хуже и хуже. Со стороны же поглядишь: "Э, да он у вас, братцы, не жилец..." И точно, смотришь, скапустился человек через какое-то время.

Пожалуй, самый значительный материал для наблюдений получил я от издания своей книги в девяти различных странах. Поначалу очень мне не хотелось ее писать. Старое ворошить и вообще-то приятного мало - тем более мое беспросветное. Хотелось все скорее забыть и жить заново, не оглядываясь, будто только что родился. К тому же и писать я не люблю, просто весь организм сопротивляется этому занятию. А кроме всего прочего, устал я в то время смертельно: ведь безо всякой передышки, после шести лет тюрьмы да полугода лихорадочной гонки по всему миру хочется наконец и отдохнуть. Уговорил меня товарищ:

- Пока не изложишь подробно все как было - не будет тебе житья все равно. Замучают расспросами. Ведь сколько ни выступай да ни беседуй с журналистами, остается что-то недосказанное, что только разжигает их любопытство. А напишешь - словно щитом прикроешься этой книгой. Они к тебе с расспросами, а ты им- книгу.

Контракты подписали быстро. Издатели торопили, справедливо указывая, что интерес здесь долго не держится. Для их коммерческих целей чем быстрее опубликуешь, тем лучше. Словом, получилось так, что написать нужно за три с половиной месяца. Вряд ли я осилил бы это, если бы не мои английские друзья - Черчилли, предложившие мне коттедж в своей усадьбе и гарантию полной изоляции.

- Если действительно хочешь быстро написать книгу, - говорил Уинстон, - полностью изолируйся. Никому не говори, где ты, не звони и не давай телефона. Исчезни. Ну, а пищей и всем необходимым мы тебя снабдим.

Я согласился. И хоть мои хозяева за карантином не следили, оставили это на моей совести, я все же старался соблюдать его как можно строже, понимая справедливость такого совета. А пуще всего боялся я не уложиться в установленный срок, подвести издателей. Очень мне не хотелось оказаться "неделовым", ненадежным. Вот - скажут - русские все такие, нельзя с ними дела иметь. Было это моим первым столкновением с "деловым миром", и все наши советские легенды о капитализме настроили меня на сверхсерьезный лад.

Временами я думал, что просто чокнусь. Уже через несколько недель ни есть, ни спать я не мог. Все перевернулось: писал я почему-то ночами, часов до восьми-девяти утра, отсыпался днем и снова, как на каторгу, шел писать. Все перепуталось: явь и фантазия, и прошлое и настоящее, и день и ночь. Любезных хозяев своих я почти не видел, разве что иногда за ужином, который, строго говоря, был для меня завтраком. Наверное, мой полусумасшедший вид производил на них странное впечатление. Может быть, это только моя особенность, может, и общее правило, не знаю, только почему-то, описывая прошлые события, переживал я их гораздо острее, чем в реальной жизни. Ведь в действительности, когда живешь, стараешься подсознательно притупить восприятие, заглушить чувства, как бы отдалить их от себя, отыскивая во всем комическую сторону, да не слишком заглядывать в будущее. Время сжимается, съеживается, точно ртуть термометра на морозе, - и прошлое и будущее как-то умещаются у тебя в одном дне, а то и в одном мгновении. Защитная реакция организма состоит в том, чтобы не слишком задумываться, не воспринимать происходящего всерьез и никогда не рассчитывать на хорошее. Оттого и кажется все не так уж плохо, всегда есть чему порадоваться. Распутывая же впоследствии клубочки памяти, этой спасительной анастезии уже не имеешь, как после операции, когда возвращается к нервам способность чувствовать. К тому же, когда пишешь о реальных событиях, реальных людях, многое приходится умалчивать, чтобы им не повредить. Как правило, самые живые эпизоды приходится обходить. Многое, что в реальной жизни оправдывало твои поступки, приходится опускать, упрощать - всего ведь не опишешь, никакой бумаги не хватит, да и не поймут без очень подробного объяснения. Словом, это была подлинная каторга, стоившая мне доброго десятка лет жизни, но, конечно, кончил я точно в срок.