После пожара - Уилл Хилл Страница 25

Он умер, когда мне не исполнилось и трех лет, так что по идее у меня не могло сохраниться воспоминаний о нем. А они, как ни странно, сохранились. Я четко вижу его с разных ракурсов – вот он, должно быть, держит меня на коленях, а вот я играю на полу и смотрю на него снизу вверх. Знаю, эти воспоминания ненастоящие, я была всего-навсего трехлеткой. Очевидно, мое воображение нарисовало эти картинки уже после смерти отца, я сама создала их и запрятала так глубоко, что теперь разум не отличает реальность от вымысла.

Ужасно действует на нервы, когда ты не можешь положиться на собственное сознание. Бывало – и не раз, – что я всерьез сомневалась, существовал ли мой отец в действительности или это лишь утешительная сказка, сочиненная мамой. Однако я не верю – не могу поверить, – что она солгала бы мне в таком важном вопросе, как история моего появления на свет. Единственная фотография отца превратилась в пепел, как почти всё на Базе, но у меня сохранились его часы, а еще были ножи – пускай я и не знаю, где они сейчас, но это реальные, осязаемые предметы, которые принадлежали реальному человеку.

Пожалуй, труднее принять тот факт, что он на самом деле жил, а потом умер, гораздо раньше положенного срока. Это сложно принять, сложно и больно, но это правда.

До

– Не так, – говорит мама, – давай покажу, как надо.

Я протягиваю ей леску и банку с бусинами и наблюдаю, как она вперемежку нанизывает голубые, белые и бледно-желтые шарики и как они с тихим стуком съезжают к ее большому пальцу, вокруг которого обмотана леска.

Мастерить я не умела никогда. В детстве, до Чистки, Элис и другие девочки делали на продажу бусы и браслеты – милые блестящие вещицы, при виде которых жительницы Лейфилда восторженно ахали, ворковали и хвалили моих Сестер: ну что за умницы!

Я мучилась завистью, глядя, как в обмен на украшения мои подружки получают доллар за долларом, пока я слонялась взад-вперед по горячему тротуару с пачкой мятых буклетов в потной ладошке и выискивала желающих побеседовать о слове Божьем. Таких почти не находилось – в основном люди отказывали мне без грубости, поскольку я была ребенком, а в общении с детьми взрослые стараются быть чуть вежливее, но большинство горожан просто бросали: «Спасибо, нет» – и шли дальше, даже не взглянув в мою сторону.

В тех редких случаях, когда кто-то все же останавливался, результат был совершенно иным. Может, плести бусы и делать аппликации с цветами и стразами у меня получалось плохо, зато общаться я умела великолепно. Почти все вступали в диалог просто от скуки или видели забаву в том, чтобы победить в словесном споре с девчушкой, но стоило мне завладеть вниманием собеседника, и разговор обычно принимал весьма неожиданный для него поворот.

Начинала я всегда с провокационного вопроса, на который все отвечали «да». Варианты вроде «Тревожит ли вас мысль о Преисподней?» или «Верите ли вы в силу Господа нашего?» неизменно срабатывали на отлично, так как практически все жители Лейфилда утверждали, что верят в Бога, даже при том что в большинстве своем изрядно отклонились от Истинного пути. Ну а получив на свой первый вопрос утвердительный ответ, я просто начинала говорить.

Я говорила о Змее и его прислужниках, о Конце света и Последней битве и совала им в руки буклет за буклетом, а после приглашала побывать на Базе и самим для себя все решить. Сейчас это звучит дико, ведь в Первом воззвании отец Джон запретил почти все контакты между Легионом и Внешним миром. При отце Патрике воскресную утреннюю службу в часовне разрешалось посещать любому желающему, и более того – жители окрестных городков действительно приходили, и довольно регулярно. Одни из любопытства, другие от нечего делать, но, так или иначе, почти каждую неделю на заднем ряду скамеек мы видели с десяток новых лиц. И чаще всего это были люди, с которыми общалась я. Отец Патрик называл меня своей маленькой евангелисткой, и от этих слов я улыбалась во весь рот.

Мама нанизывает последнюю бусину, закрепляет замочек и протягивает бусы мне.

– Вот, Луна, держи. Это совсем несложно, надо лишь чуть-чуть потренироваться.

Я киваю – а что сказать тому, кто искренне не понимает, почему у тебя не получается такая простая, на его взгляд, штука? – и застегиваю бусы на шее. Кожей чувствую, какие бусины гладкие и тяжелые. Улыбаюсь.

– Они чудесные, мам, – говорю я. – Спасибо.

– Вот и ладно, – отвечает она. Мне нравится думать, что это ее собственная замена фразы «на здоровье».

Мы сидим на скамье неподалеку от западной оконечности Базы, под вязом, в который два года назад ударила молния. Его мертвые ветви смотрят в небо, точно переломанные пальцы, а на земле вокруг ствола – плешь в форме кольца, где с тех пор не растет ничего, даже сорняки. Над нашими головами раскинулось небо, синее-синее и бескрайнее. На горизонте ни облачка, солнце палит вовсю, и от его жара кожу на руках слегка пощипывает. Ланч закончился час назад, и в будний день нам уже полагалось бы вернуться к своим обязанностям, но сегодня воскресенье, а по воскресеньям мы не работаем. Отец Джон хочет, чтобы мы отдыхали, думали о том, как провели еще одну неделю на Истинном пути, и благодарили Господа за ниспосланную милость. Я гляжу на маму. Она всматривается в даль, в глазах – знакомая пустота. Во мне вспыхивает преступное раздражение.

Не поймите неправильно: я люблю свою маму, по-настоящему люблю. За то, что она умная, красивая, воспитывает меня и делает все, чтобы ее дочь не сбилась с Истинного пути. Но правда в том – и я боюсь признаваться в этом даже самой себе, – что мне часто бывает неприятно находиться рядом с ней. И едва ли не всякий раз кажется, что это чувство взаимно.

Она никогда не ведет себя со мной грубо, во всяком случае намеренно. Некоторые наши Братья и Сестры до того отвратительно обходятся со своими детьми, что я терзаюсь вопросом, зачем они вообще их заводили. Они кричат на детей, оскорбляют и – с