После пожара - Уилл Хилл Страница 26

А какая? Трудно объяснить. Думаю, вернее всего будет сказать, что порой – а по правде, почти всегда – ее словно бы нет. Словно бы каждый день передо мной не человек из плоти и крови, а бледная тень. Из мамы как будто выкачали всю жизнь, всю энергию, и от нее осталась одна оболочка, которая ходит, разговаривает, смеется, но при этом ничего не чувствует.

И это началось не вчера. Я долго считала, что ее отстраненность связана с горем утраты, но после смерти моего отца прошло уже больше десяти лет, и, по-моему, должны быть какие-то временны´е пределы горевания, иначе как бы люди жили дальше? Наверняка однажды наступает день, когда ты просыпаешься и понимаешь: все, не болит. У меня было такое в семь лет, когда я упала с крыши автомобиля и сломала руку. Если это не так, то, честное слово, я не понимаю, зачем тогда вообще влюбляться, заводить семью и детей, ведь таким образом мы лишь гарантируем себе, что рано или поздно испытаем чудовищную боль, от которой уже не оправимся, и это, согласитесь, сомнительная перспектива.

– По монетке? – спрашиваю я.

Мама оборачивается.

– Что?

– За твои мысли. По монетке за каждую?

– А, – она слабо улыбается. – Прости, задумалась.

Как обычно. Как всегда.

– Ничего страшного, – говорю я. – О чем думала?

– О твоем отце, – говорит мама, и я внутренне напрягаюсь. Она почти не рассказывает о нем, даже когда я прошу. – О том, как сильно он любил это место.

– Почему?

– Потому что был идиотом. – Заметив, что я нахмурила лоб, мама морщится. – Извини, я не то хотела сказать. Я лишь имела в виду, что он очень легко впечатлялся.

– Чем впечатлялся?

– Всем подряд, – пожимает плечами мама. – Людьми, картинами, музыкой, разными местами. Особенно местами. Он вырос в Чикаго – типичный городской мальчишка, и, когда мы переехали в Санта-Крус, он по меньшей мере раз в день говорил мне, как прекрасен Тихий океан, словно каждое утро видел его впервые. Однако его восхищение океаном было ничто по сравнению с любовью к этой пустыне. Он все повторял, что это есть неоспоримое доказательство существования Бога, что только Господь мог создать нечто столь удивительное и при этом наделить наш мозг способностью воспринимать это как должное. Утверждал, что в жизни не видел более святого места.

– А ты как считаешь, мам?

Она снова пожимает плечами.

– Это пустыня, такая же знойная и бесплодная, как и любая другая. По утрам и вечерам здесь довольно красиво и, пожалуй, тихо и спокойно, но все равно это пустыня. Места – это всего-навсего места, Луна. Во что-то большее их превращают люди.

– Ты не хотела сюда переезжать? – Прежде я никогда не спрашивала маму о чем-то подобном, но, кажется, сейчас у нее особенное настроение, как будто она на самом деле хочет поговорить, и я не собираюсь упускать этот шанс.

Она сдвигает брови.

– Это опасный вопрос, моя маленькая Луна. Уж не подозреваешь ли ты меня в ереси? Не намекаешь ли, что я не возрадовалась, будучи призвана на Истинный путь?

Я каменею.

– Нет, мамочка, – поспешно говорю я. – Прости, пожалуйста, я не…

Морщинка на лбу исчезает, мама мягко улыбается.

– Ну что ты, я просто тебя поддразниваю. И все же пообещай мне прямо сейчас, что ты никогда не задашь этот вопрос никому другому.

Я мотаю головой.

– Никому.

– Обещай мне, Луна.

– Обещаю, мамочка.

– Вот и умница. И – нет, я не хотела сюда переезжать, если честно. Я любила наш дом в Санта-Крусе и океан тоже, пусть и не говорила об этом так часто, как твой отец. Тебе исполнилось всего полтора годика, и забот с тобой, по правде говоря, хватало, так что меня не было с ним, когда он впервые услышал Пророка в миссии неподалеку от пляжа. Я только-только уложила тебя спать, и вот твой отец приходит домой и сообщает, что повстречал истинного посланника Божьего и что мы переезжаем в Техас.

– А ты?

Мама смеется. У нее чудесный смех, правда, слышу я его редко.

– Спросила, что за ерунду он несет. Сказала, что не намерена срывать с места семью и переселяться черт-те куда просто потому, что так велел какой-то бродячий проповедник.

– И как же мы в итоге тут оказались?

Мамин взгляд на мгновение тускнеет.

– Твой отец умел быть весьма… убедительным. Он понимал, что ничего не добьется, пытаясь меня уговорить, поэтому сделал вид, что забыл об этом разговоре. Но в то же время он постоянно повторял слова Хорайзена, надо признать, не лишенные здравого смысла, и наконец предложил провести на Базе длинные выходные – просто чтобы посмотреть, как тут все устроено. Он сделал это мягко, без всякого давления, и я согласилась.

– А дальше?

– Мы приехали, да так и остались. В воскресенье вечером мы с тобой переехали в Девятый корпус, а твой отец отправился в Санта-Крус за вещами.

– Так что же заставило тебя передумать?

– Я послушала отца Патрика и других Легионеров. Поговорила кое с кем из Братьев и Сестер. И, как я уже сказала, твой отец бывал очень убедителен.

После

Потолок в моей комнате сделан из квадратных серых панелей, каждая сторона длиной примерно шестьдесят сантиметров. Четыре квадрата расположены прямо над моей головой; в точку, где они сходятся, я смотрю уже не знаю сколько времени. На стыке двух панелей – пятно бледно-рыжего цвета; по краям, там, где влага впиталась в неизвестный мне материал панелей, оно более блеклое. Видимо, потолок подтекал – что-то понемножку капало сверху каждый день.

Странное это чувство – можно думать о маме и не бояться, что кто-нибудь как-нибудь заглянет мне в голову и донесет на меня Центурионам. После своего Исхода она пополнила длинный список тех, чьи имена запрещено произносить вслух и кого низвели до статуса «стерт из истории», как будто их не существовало вовсе. Но моя мама существовала, и больше никто не помешает мне думать о ней.

Я гляжу вверх на крохотное окошко и размышляю: она сейчас где-то там, живет жизнью, в которой мне нет места. Испытала ли она в глубине души облегчение, когда была изгнана? Стало ли это для нее возможностью обрести полную свободу, в том числе от дочери и призрака мужа? Очень долго я всем сердцем верила, что мама вернется, что однажды я услышу, как она зовет меня по имени, увижу ее за воротами и