Юрий Крымов - Танкер Дербент Страница 26

- Что же, давайте оттянемся, - согласился капитан, - как вы думаете, Олег Сергеевич?

- Не знаю... Вам видней.

- Оттягиваться, - решил капитан, внезапно повеселев, - подите, голубчик, оттянитесь шпилем метров на десять. Так вы говорите, все идет хорошо?

- Отменно хорошо, Евгений Степанович!

На пристани рабочие поднимали шланги. Оттянутые в сторону, они повисли над причалом, роняя черные струйки мазута. Загремели шпилевые электромоторы "Дербента". Судно медленно скользило вдоль пристани в глубину и остановилось. Теперь поставили только один шланг для налива последней тысячи тонн груза. Стемнело. На палубу вылез Гусейн и присел на ступеньку трапа. Он мурлыкал тихонько, вытирая тряпкой лацо и голую грудь, ловя ноздрями свежий морской ветер. По сходням прошли матросы, вернувшиеся из города. Среди них был Володя Макаров. Он подошел к Гусейну, откезырял и щелкнул каблуками.

- Задание выполнено, - сказал он шутливо, - приказали кланяться. С большой любовью изволили отзываться о вашей особе. Я даже прослезился.

- Брось паясничать, - нахмурился Гусейн. - Что она сказала?

- Нет, правда. Видно, она крепко ждала тебя, потому что, когда я сказал, что ты занят, у нее голосок оборвался. Интересно, какая она?

- Не твоего ума дело... Ах, черт... Вот горе, Володька!

- Какое же горе? Я ей сказал, что мы выходим в стахановский рейс, она стала расспрашивать и будто повеселела. Кажется, ей понравился мой голос, между прочим. В конце концов меня выгнали из телефонной будки. Славная девчонка!

- Много ты понимаешь...

Рабочие на пристани закрыли задвижку трубопровода и взялись за цепи подъемного механизма шланга. Лвгрузка кончилась. Оглушительно грянул металлический голос "Дербента", и в нем мгновенно утонули все звуки. Потом peв оборвался, и издалека откликнулось эхо коротким басистым лаем.

- Погрузку закончили за три часа семнадцать минут, - сказал Володя, взглянув на ручные часы. - Молодцы пристанские! Так быстро мы еще никогда не наливались. Теперь только давайте узлы, товарищи мотористы.

Гусейн вскочил и потянулся, весело улыбаясь:

- Сейчас исправили топливный насос. Дадим в пути узлов тринадцать, не меньше. Довольно тебе? Эх, и побежим мы сегодня, Володька! Славно побежим!

Около полуночи штурман Касацкий вышел из каюты. Преувеличенно твердо ступая по влажному настилу, ея прошелся вдоль спардека и прислонился к шлюпбалке, подняв вверх острый подбородок.

На краю неба, в сизых облаках, блестел язычок молодого месяца. Дрожащее зарево портовых огней утопало в море.

Касацкий ахнул, позевывая, передернул плечами и пошел, четко выбивая каблуками, мимо вахтенного, посторонившегося при его приближении, по трапу на мостик, мимо рубки, вниз, - и вот опять та же шлюп-балка, изогнутая в виде вопросительного знака, с блоком на конце, мокрый брезент, осыпанный блестками месяца, огни на клотиках мачт, огни на краю моря.

- Домзак! - громко сказал Касацкий, вздрагивая от звука собственного голоса. - Прогулка окончена. Не угодно ли обратно в каюту, Олег Сергеевич?

В коридоре под потолком горели матово-пыльные лампы, белели дощечки на дверях. Внизу звякнуло. Из каюты Алявдина сладко в тишине заныл патефон. Штурман качнулся на каблуках и загремел связкой ключей.

- Танцуете? - пробормотал он сквозь зубы. - Танцуйте, кретины! А все-таки вы в домзаке...

Он вернулся к вахтенному.

- Хрулев?

Матрос вытянулся, смутно вырисовываясь в темноте.

- Подойди ближе. Ну, как у вас там дела? - спросил Касацкий, зевая. Скучно, брат.

- Оно конечно. Ночная вахта - собака.

Хрулев переминался с ноги на ногу, стараясь разглядеть лицо штурмана.

- Ну, как, ты доволен работой? - небрежно спрашивал Касацкий. - У нас перемены большие - премиальные получаем. Ты рад?

- Конечно рад, а то как же...

- Значит, доволен?..

- Да ведь как сказать...

В темноте лица их неопределенно белели, и голоса нащупывали друг друга осторожно.

- У нас ведь завелись знатные люди. Как это тебе нравится? Почитать газеты, так можно подумать, что один татарин Гусейн выполняет план, а другие - так себе, мусор.

- Это что и говорить. Страсть обидно...

- Уж тебе-то, брат, никогда не быть знатным. Фигура не та. Вот мальчишка-радист - другое дело.

- Ну, это еще посмотрим! Вчера у них двигатель зашалил. Освещение погасло... Я все замечаю.

- Молодец, у тебя голова на плечах. Ты должен знать обо всем, что делается на танкере. Сегодня двигатель, а завтра еще что-нибудь зашалит. Тогда мы сумеем поставить все на место.

- Кабы в открытом море авария...

- Ч-ш-ш!.. Что ты такое говоришь? Кто там стоит внизу?

- Боцман; он плохо слышит.

- Хорошо. Тебя учить - только портить. Ты понимаешь, что на мне теперь все держится? Капитан у нас - пустое место.

- Старичок, - хихикнул Хрулев, пододвигаясь. - Я все замечаю. Так что не сомневайтесь, Олег Сергеевич.

- Молодец. Я буду разговаривать с тобой, когда найду нужным, - говорил Касацкий, поглядывая на далекие огоньки в море.

Он повернулся и снова проделал весь уже пройденный путь.

Одна из дверей приоткрылась, в нее просунулась круглая голова, покрытая редкой серебряной щетинкой. Голова замерла неподвижно, поблескивая стеклами очков.

- Евгений Степанович! - радостно воскликнул Касацкий. - Неужели вы не спите еще? А я мучаюсь, родной мой! Болит вот здесь, - он приложил ладонь к груди, - огромный злой червяк, червячище... Он меня съест когда-нибудь, вот штука! Но как же вы не спите?

Капитан протиснулся сквозь дверную щель и погладил череп.

- Я перечитывал "Песнь о Соколе", - сказал он, размягченно улыбаясь, помните ее, голубчик?.. "Рожденный ползать летать не может"... Сколько в этом гордости для крылатых и сколько горечи... для тех, кто не может летать!

Касацкий захохотал.

- Дуся мой, все это вздор... Но я рад, что вы не спите. - Он качнулся на каблуках и с пьяной нежностью вытянул губы.

Капитан отодвинулся и пошевелил ноздрями.

- Вы пьяны, Олег Сергеевич, - сказал он печально. - Когда же это кончится у вас? Поправьте фуражку.

- Пьян, конечно, пьян! Чем же еще прикажете заниматься в домзаке! Остается глушить водку и изучать классиков. Зайдите ко мне в каюту. Евгений Степанович, зайдите хоть на минуту! Такие страшные сны... Вы не откажете мне в этой услуге, в этой маленькой, крошечной любезности? Такая тоска... Сейчас я отопру мою камеру... Именно - камеру. Ведь мы в домзаке. Да не оглядывайтесь, никого нет, мы одни! Вот и по вашему лицу видно, что вы находитесь в домзаке. Вы добродетельны, несчастны и не можете отсюда уйти. Разве в воду?

Вслед за помощником вошел в каюту Евгений Степанович. На столике чернильница и замысловатые старинные часы, - мерно и дробно танцуют блестящие колесики, пульсирует пружина, качается на трапеции, гримасничает крошечный фарфоровый паяц. Зеленый свет из-под абажура, мягкий коврик под ногами. Пахнет спиртом, духами, медовым табаком. Уютно, тепло, красиво. Но Касацкий судорожно скалит белые зубы и говорит о тоске, бессоннице и страшных коротких снах.

- У меня здесь никого нет, кроме вас. Мне хочется, чтобы меня поняли вы один. Что толку, если мне посочувствует, например, Бредис, прочтет мне мораль и скажет, что я осколок умирающего класса? Скверно быть осколком, бесполезная вещь, к тому же можно порезать руки, а? Ха-ха... Выбросить осколок, чтобы не мешался, выбросить сейчас же вон!

Касацкий округлил глаза и затопал ногами с каким-то полушутовским, полуискренним бешенством. Каждый мускул дрожал на его исказившемся лице. Потом он вытер лоб и улыбнулся слабой, усталой улыбкой, как артист, исполнивший трудный номер.

- Но я не хочу, чтобы меня выкидывали, вот ведь какая штука! продолжал он, таинственно понижая голос. - "Мейн кафе шмект мир нох зер гут", - как говорят старые немки. Что прикажете делать?

Евгений Степанович тяжело повалился в кресло, сложил на животе руки и вздохнул.

- Чепуху вы какую-то несете, - промолвил он нерешительно. - Кто это вас выбросит? И вообще... зачем вы пьете, если потом не находите себе места? На вас лица нет.

Касацкий заходил по каюте.

- Скажите, не кажется ли вам иногда, что вы старый-престарый? Не дряхлый, нет. Именно старый, такой, как мшистый камень персидской стены в нашем городе?

На ваших глазах жили и умерли десятки поколений, и вы переживали с ними каждую их ошибку, каждую глупость. Открывали материки, строили пирамиды, издавали законы. И вот уже заселены и возделаны материки, скучающие туристы глазеют на разбитые статуи.

На месте древних кладбищ и битв построены скотобойни и общественные сортиры. Люди торопятся жить, как будто им предстоит совершить что-то невиданное. Попробуйте их разубедить. Они столкнут вас с дороги и пойдут вперед не оглядываясь. Но не в них дело. Вы-то, вы, каково ваше положение? Вы стары, и вам давно надоело все. Что тут поделать? Сбежать в тайгу, где вас непременно сожрут, волки? Или притвориться, что вы поверили солнцу сегодняшнего дня, и идти вместе с теми, кто заново переделывает жизнь? Вам дадут место в строю, всеобщее уважение и хлеб с маслом. Но это очень тяжело, очень утомительно, а главное - люди вокруг вас дерутся не на игрушечных саблях. Они ведут войну насмерть и павших чествуют, как героев. Чтобы не выдать себя, вам приходится лезть в огонь. Но ведь вы и притворяетесь только для того, чтобы сохранить свою жизнь, которая, черт знает почему, вам все-таки дороже всего. И вот вы ломаете комедию, вы багровеете от натуги и кряхтите, как клоун, поднимающий бутафорские гири. Рано или поздно обнаружится, что ваши гири из бумаги, и вас с позором вышвырнут со сцены, а заодно лишат вас и хлеба с маслом, из-за которого все и пошло. Игра не стоит свеч, как говорится. Притом вы заранее знаете, что рано или поздно это случится... Евгений Степанович с тоской посмотрел на часы. Спать уже не хотелось, но он чувствовал какое-то оцепенение, тяжелую апатию, которая, казалось, вдавила его в кресло.