Парад планет - Евгений Филиппович Гуцало Страница 26

Прижимал Петро тот рисовый брыль к груди, заглядывал внутрь, целовал — и просто не верилось, что может так легко помутиться ум у человека, который еще совсем недавно выглядел как аршин, одетый в синий бостоновый костюм. Крутил этим брылем и так, и сяк, и наперекосяк, и ему казалось, что вот-вот из этого что-то получится, вот-вот посыплются всякие чудеса, пара за парой, пара за парой, а позади — сразу три! Может, для этого не хватало лишь тайного заклинания, потому что ведь Хома умеет заклинать, возможно, надо просто сказать себе под нос: «И носи, Солоха, не переноси!» Или: «Фесь! Вот тебе и весь!»

Лавочник все вертел и тряс брыль, а тот оставался глухим и немым, и единственное, что из него выпало, — так это пушистое перышко, которое Хома нашел на полу.

— Научи своему умению, Хома, ведь тебе научить легче, чем попу проиграть приход!

— Эге ж, тебя только научи, а потом тебя и скрутит, как у попа живот.

— Брыль мой? Мой! А твой талант… Что там полагается приказывать? Моя покойная баба так приказывала: не тужи о ржи — только мешок держи, наше авось не с дуба сорвалось, а в степи и жук мясо. Поэтому признайся лучше, чтоб и я мог заклинать свой брыль, пускай из него сыплется, словно из рога изобилия. А я бы отблагодарил!

— Ты, Петро, не надейся с вербы груш нарвать, с такого устатку не будет достатку.

— Хома Хомович, барыши наши пополам: брыль мой — талант ваш.

И лавочник, злой от бессилия, вновь принялся мять в жадных руках брыль, и взгляд его скупых глаз стал пустым, словно курятник без петуха, но брыль из рисовой соломки, купленный когда-то в Калиновке на базаре, так и оставался поношенным брылем, не превращался в рог изобилия, сколько его ни трясли.

Грибок-боровичок, посмеиваясь над жадностью яблоневского лавочника, пошел себе прочь из лавки, потому что его ждало в этот великий день много других дел, не совершив которых он никогда не нажил бы себе в веках славы великого народного умельца.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Вот так подшутив над бывшей пройдохой и спекулянткой, а теперь примерной колхозницей Одаркой Дармограихой, посмеявшись над скупым почтальоном Федором Горбатюком, потешив молодую телятницу Фросю с сынком Васильком и заодно разозлив лавочника Петра Кандыбу, наш грибок-боровичок и дальше творил чудеса реальные, потому что ему одному-единственному на весь «Барвинок» и удавалось иллюзии воплощать в действительность. И уже эти чудеса не казались чудесами, потому что, как говорится, затесавшись между ворон, они и каркали как вороны.

Но не о воронах здесь говорится, а об утках. О табуне уток, которые переходили дорогу перед носом старшего куда пошлют, когда он вышел от лавочника Петра Кандыбы. Вслед за табунком уток выступала доярка Христя Борозенная с хворостиною в руке. Загорелая, стройная и спелая, словно пшеничный колос в конце лета, молодица светилась золотым слитком своего привлекательного тела, а под бровями тлел такой жар очей, что Хома даже ослеп на мгновение от этого жара. Прозрев, грибок-боровичок досадливо махнул рукой, схватил неповоротливую утку, вынул из кармана нож, раз — и изрубил ее на маленькие кусочки!..

— Хома Хомович! — испуганно пролепетала доярка Христя Борозенная, и глаза ее стали такими пустыми и желтыми от жалости, словно их ободрали, как молоденькую липку.

— Не бойся, Христя, — не без лукавства ответил грибок-боровичок. — Ибо моя душа не ела чеснока, поэтому и не воняет.

При этих словах он подбросил изрубленную утку вверх — и горюшко ж ты мое, что тут сталось с глазами Христи Борозенной! Уже не были они такими пустыми и желтыми, будто их ободрали, как молоденькую липку. Потому что она воочию увидела, как эта утка из ее табунка, изрубленная грибком-боровичком, в воздухе обернулась вдруг сразу двумя утками — и обе живые. Закричав и захлопав крыльями, они пролетели над головой доярки Христи и опустились в утиную стайку, которая, понятное дело, испуганно переполошилась.

Грибок-боровичок вытер о штаны кровь с ножа и сказал:

— Чего испугались, будто черт ладана? Я добрый. Я такой упрямый в доброте своей, что если утоплюсь, то не ищите меня по течению реки, а ищите выше того места, эге ж, потому что я упрямый.

— Нагнали страху, — призналась Христя Борозенная. — Ведь как оно? Хоть и знаю, что вы народный умелец, да все забываю. Эге, забываю, что от вас можно ждать всякой напасти.

— А я всегда такой учтивый: хоть ты меня в печь, хоть ты меня из печи, а я все одно трескаюсь.

— Может, передали бы свое умение моему Хомке, вашему названому сыночку? Такое умение, как у вас, карман не тянет, всегда в жизни может пригодиться — где бы мой Хомко потом ни работал, на шахте или в колхозе около машин.

— Может, и передам когда-нибудь. А только запомни, Христя, что не научится пес плавать, пока вода ему уши не зальет.

И разошлись они — доярка Христя Борозенная погнала крикливый табунок уток к пруду, а старший куда пошлют подался своей дорогой, потому как не имел права мешкать — его еще ожидали великие дела.

Увидев возле криницы самогонщицу Вивдю Оберемок, попросил у нее напиться воды, и когда женщина принесла разрисованный цветочками бокал, грибок-боровичок и тут сумел заморочить ей голову. Зачерпнув воды, выпустил стеклянный бокал из рук — он и разбился.

— Диво дивное — на березе почки, — слетело с языка у Вивди Оберемок.

— Великое дело — черт знает что, — буркнул Хома в ответ.

И, потихоньку творя заговор («гуляй, курка, по борщу, пока другую притащу! что на сердце, то на сердце, а что в животе, то чего там только нет! поймать бы муху да и повесить, чтоб другие смотрели и не кусались!»), грибок-боровичок собрал осколки бокала. Собрав, протянул на ладонях осколки Вивде Оберемок, а женщина смотрит — и глазам не верит: Хома протягивает целенький бокал, полный чистой воды!

— Бери, Вивдя, свой