Забвение - Дэвид Фостер Уоллес Страница 26

по понятным причинам из нее выходит не самый лучший скульптор) на изо для слепых, отчаянно мечтающей узнать, добился ли отец успеха в поисках щенка Каффи, верного друга Руфи Симмонс, который никогда ничего не грызет и не создает проблем для домохозяйства, и часто преданно сидит под шатающимся столиком, который отец нашел в мусоре своего богатого промышленника, принес домой и прибил на ящики катушки вместо ручек ящиков, и Каффи часто сидит под ним, положив нос на кожаные туфельки Руфи Симмонс, пока она читает учебник, набранный шрифтом Брайля, за этим столом в темной спальне (слепым все равно, включен свет или нет), а сестры практикуются с фаготом или валяются на плюшевом ковре в своей спальне, бессмысленно болтая о мальчишках или «Эверли Бразерс» по «телефону принцессы»[16], часто занимая его на многие часы, а отец подхалтуривает на ночной работе, где в одиночку тягает большие ящики в кузов грузовиков, а мать – представитель «Эйвон», которая еще не продала ни одного продукта «Эйвон», – каждый вечер лежит ничком в прострации на диване в гостиной, а диван тот без ножки, так что его пришлось шатко подпереть телефонным справочником, пока отец не найдет нужное дерево на замену, – мистер Симмонс из тех бедных, но честных отцов, что зарабатывают физическим трудом, а не сидят целыми днями, уткнувшись носом в факты и цифры. Предыстория большой черно-коричневой собаки в верхнем ряду окна несколько туманная и состоит всего из нескольких спешно набросанных панелей о низком цементном здании, где в клетках лают собаки, и о подворотне в злачном квартале, где мужчина в заляпанном фартуке над перевернутыми мусорными баками грозит кулаком кому-то за кадром. Затем в главном ряду мы видим, как отец семейства получает срочный вызов от богатого владельца особняка, который велит возвращаться и раскочегаривать огромный дорогой бензиновый промышленный снегоочиститель для длинной подъездной дорожки к особняку с полосками из цветных ламп вдоль бордюра, как на взлетной полосе, потому что личный метеоролог владельца сказал, что скоро опять повалит снег. Затем мы видим, как мать Руфи Симмонс – мы уже наблюдали в очередной предыстории, расположенной в верхних рядах, за тем, как она принимала в течение дня несколько таблеток из маленького коричневого флакона с рецептурным лекарством, вынимая его из сумочки, – сменяет отца и бесцельно катается на помятой семейной машине по улицам злачного района, очень медленно и слегка вихляя, когда начинает падать густая и непроглядная стена снега, загораются фонари, и свет на приборной панели становится пепельным и унылым, как часто становится унылым свет под вечер в Коламбусе зимой.

В СУЩНОСТИ, Я ПОНЯТИЯ НЕ ИМЕЛ, ЧТО ПРОИСХОДИТ.

Не могу сказать, какие конкретно аспекты американского Билля о правах объяснял мистер Джонсон, пока в окне панель за панелью заполнялась историей о Руфи Симмонс и ее потерянном Каффи, так как можно сказать, что к этому моменту я уже не присутствовал на уроке и духовно, и мысленно. В тот период такое случалось нередко. Если честно, потому миссис Роузман и администрация и пытались держать меня подальше от всего, что могло бы меня отвлечь, – например, запретили сидеть с Колдуэллом. Кажется, я даже не заметил, как уличные собаки прервали свое первоначальное взаимодействие и начали двигаться кругами уже несколько другого размера, обнюхивая землю и слякоть инфилда на бейсбольном поле. Температура на улице оценивалась в 45 градусов по Фаренгейту; таял предпоследний снег той зимы. Я помню, что на следующий день, 15 марта, опять пошел сильный снегопад и что, когда школа закрылась из-за травмы, мы после нескольких опросов полиции штата Огайо и специального психолога 4-го отдела доктора Байрон-Мэйнта – с носом странной формы и слабым запахом плесени – смогли сходить покататься на санках, а позже в тот день санки Криса Дематтеи вильнули вбок и врезались в дерево, и у него весь лоб был в крови, и мы смотрели, как он трогает лоб и плачет от страха от вида реальности собственной крови. Не помню, чтобы кто-нибудь ему помог: скорее всего, мы всё еще были в шоке. Мать Руфи Симмонс – ее звали Марджори, она все детство крутилась перед зеркалом в разных платьях, репетировала фразы: «Как ваши дела?» и «Боже, какое остроумное замечание!», мечтала выйти за обеспеченного врача и устраивать в особняке, за прекрасным столом из капа каштана, изысканные ужины для врачей и их жен в бриллиантовых тиарах и лисьих полушубках, где она сама под светом хрустальных люстр будет казаться почти сказочной принцессой, – теперь, во взрослом возрасте, за рулем помятой машины, казалась оплывшей, с потухшим взглядом, с вечно опущенными уголками рта. Она курила «Вайсрой» с закрытыми окнами и не открывала окна, даже чтобы крикнуть «Каффи!», как добрый многострадальный отец перед этим. Наверху шла предыстория, в которой слепая крошка Руфь Симмонс лежала в люльке в крошечных черных очках, тянула ручки и звала мать, пока та стояла со стаканом с оливкой на зубочистке и с опущенными уголками рта взглянула на слепое дитя, а потом отвернулась и посмотрела на себя в древнем потрескавшемся зеркале и стала репетировать горький и сардонический книксен так, чтобы не расплескать бокал. Обычно крошка быстро сдавалась и переставала плакать, а только хлюпала (это занимало всего две-три панели). Тем временем, неведомо для Руфи Симмонс, ее фигурка из пластилина кажется практически обезображенной – получается не столько собака, сколько сатир или примат, которого переехало что-то тяжелое. Красивое белоснежное личико Руфи, с черными очками и ленточкой в волосах, поднимается на несколько градусов вверх, пока она шлет невинные детские молитвы о благом возвращении Каффи, молится, чтобы ее отец, например, заметил, как Каффи забился в шину на одном из неухоженных злачных дворов у соседей, или заметил, как Каффи невинно скачет вдоль обочины Мэривилль-роуд, и остановил машину посреди дороги в оживленном трафике, и присел с раскрытыми руками у обочины, чтобы щенок весело запрыгнул к нему в объятия, – мысленные облака ее слепых фантазий располагаются в панелях, ранее занятых реальной сценой, где испуганного и хромого Каффи два матерых диких взрослых пса гонят вдоль злачного восточного берега реки Сиото, которая даже в 1960-х воняла выше дамбы Григгса и чей восточный берег вдоль Мэривилль-роуд замусорен ржавыми консервами и выброшенными колпаками от колес, хотя мой отец говорил, что еще помнит, как рыбачил в ней с ниткой и булавкой примерно в 1935-м, в трусах и соломенной шляпе, пока родители в своих соломенных шляпах раскинули за его спиной пикник вместе с его братом (того