Забвение - Дэвид Фостер Уоллес Страница 27

потом ранили во время Второй мировой войны в Салерно, Италия, так что он ходил с деревянной ногой, предоставленной по закону о правах военнослужащих, – которую мог отстегнуть и снять прямо вместе с особым ботинком, так что ботинок никогда не пустовал, даже когда стоял в чулане, пока его хозяин ложился спать, – и работал в Кеттеринге на заводе картонных перегородок для разных морских контейнеров) в тени буков и конских каштанов, что в обилии росли вдоль Сиото до того, как Университет неосмотрительно убедил отцов города построить Мэривиль-роуд, чтобы удобнее соединить Верхний Арлингтон с западным берегом. Сияюще-карие глаза верного песика уже на мокром месте от сожаления, что он сбежал со двора, и от страха – потому что теперь Каффи очень-очень далеко от дома, намного дальше, чем юный щенок забирался раньше. Мы уже видели, что щенку всего год от роду; отец принес его на прошлую Страстную пятницу из ASPCA[17], чтобы устроить сюрприз, и разрешил Руфи брать Каффи с собой на пасхальные службы в католической церкви Святого Антония (семья была римскими католиками, как и большинство бедняков Коламбуса) в плетеной корзиночке, накрытой клетчатым полотенцем, откуда торчал только влажный и любопытный носик щенка, и он вел себя так тихо, как требовала мать Руфи, – иначе им бы всем пришлось уйти, даже посреди службы, а для римских католиков это страшный грех, – хоть одна из старших сестер Руфи исподтишка тыкала заколкой для шляпы в лапу щенка, чтобы он заскулил, но он так и не заскулил, о чем Руфь не имела понятия, пока сидела на жесткой деревянной скамье в черных очках с корзинкой на коленях, болтая ножками с благодарностью и радостью, что ее сопровождает щенок (как правило, у слепых есть природная склонность к собакам, которые тоже не отличаются хорошим зрением). И два диких пса (со свалявшимся мехом и торчащими ребрами, а у пятнистой была большая зеленоватая болячка у начала хвоста) жестоки и беспощадны, и скалятся на Каффи, когда он запинается, хоть они и бредут через лужи из полузамерзшей грязи и льда, выплеснутые в реку из огромных цементных труб с ругательствами, написанными баллончиками, и хотя Каффи всего лишь щенок и у него нет мысленных облаков, как у нас с вами, но взгляд его добрых карих глаз красноречивее слов, когда пятнистая собака вдруг запрыгивает в одну из тех огромных труб и ее свалявшаяся голова и хвост с большой болячкой пропадают из виду, а черная собака побольше начинает рычать на Каффи, чтобы он следовал за той в трубу, из которой не хлещет, а сочится какой-то темно-оранжевый и отвратительно вонючий (даже для собаки) ручеек, и в следующем квадратике Каффи вынужден поставить передние лапки на край цементной трубы и попытаться подтянуться целиком, пока черный пес рычит и щелкает зубами у его задних сухожилий. Иллюстрированное выражение на мордочке щенка говорит все. Оно транслирует, что Каффи очень страшно, грустно и хочется вернуться в огороженный двор, махать там своим пегим хвостиком и ждать стук-стук по тротуару миниатюрной белой тросточки Руфи, которая возвращается из школы, чтобы обнять Каффи и занести в дом почесать пузико и шептать без конца, какой он красивый, как чудесно у него пахнут ушки и мягкие лапки и как им всем повезло, что он у них есть, пока черный пес легко заскакивает вслед за Каффи на край протекающего кульверта и, зловеще взглянув по сторонам, исчезает в круглой черной пасти трубы, на чем и заканчивается горизонтальный ряд.

Тем временем происходит завязка реального инцидента: мистер Джонсон, судя по всему, только что написал на доске УБЕЙ. Самый очевидный изъян в моих воспоминаниях об инциденте в целом – по большей части завязка травмы разворачивалась без моего ведома, так пристально я концентрировался на проволочных квадратах в окне, наполняя их следующим рядом сюжетных панелей о несчастной матери, миссис Симмонс, как она медленно вихляет на семейном автомобиле по заснеженным улицам района, выдергивает у себя пинцетом седые волосы, которые выглядывает в зеркале заднего вида, а также сценами об отце под снегопадом, который заводит огромное бензиновое устройство, немного похожее на мощную газонокосилку, но еще крупнее и с вдвое бо́льшим количеством вращающихся лезвий, а также характерно-оранжевого цвета, как костюмы спортсменов и охотников, – это фирменный цвет компании богатого владельца дома, а также цвет специальных штанов, какие владелец заставляет носить стоического и безропотного отца, – и начинает толкать машину через плотный влажный снег на подъездной дорожке особняка. Дорожка такая длинная, что, когда отец убирает ее полностью, приходится возвращаться и начинать сначала, потому что снегопад (который также видно на заднем фоне за сетчатым окном класса в Государственной школе для слепых и глухих, хотя маленькая Руфь о нем, очевидно, не подозревает) становится все сильнее и превращается в настоящую метель, причем мысленное облако отца на одной панели гласит: «Ну что ж! Не так уж и плохо – у меня хотя бы есть работа, и уверен, старая добрая Марджори найдет Каффи вовремя, чтобы вернуть питомца домой к возвращению Руфи из школы!» – пока на его лице написано терпеливое безропотное выражение, а шумное тяжелое устройство (которое выпускается по патенту владельца особняка, вот почему он заставляет мистера Симмонса носить унизительные оранжевые штаны) стирает белизну с дорожки, как стирает мел с доски влажными бумажными полотенцами ученик, оставленный после уроков. Посему я буквально не видел и не знал то, что начинало разворачиваться во время урока граждановедения, хотя мне столько раз рассказывали об этом событии одноклассники, полиция и «Диспетч», что кажется, словно я присутствовал тут в качестве полноценного очевидца с самого начала. По профессиональному заключению доктора Байрон-Мэйнта, административного психолога, я и был полноценным очевидцем, но пережил слишком сильную травму (по его приведенному термину, «контужен»; копию его оценки получил родитель каждого ребенка), чтобы признавать собственные воспоминания. Каким бы ни был грубым или превратным диагноз доктора Байрон-Мэйнта, под согласием с которым расписывались мои родители, он все же ограничил мою роль в судебной процедуре после инцидента. Интересно, что по странности взрослой памяти я до сих пор помню во всех подробностях ноздри доктора Байрон-Мэйнта, которые были зримо разных размеров и форм, и помню, как пытался представить, что же могло случиться с его носом ранее в жизни или, возможно, даже в животе матери, чтобы возникла подобная примечательная аномалия. Врач был очень высоким, даже по стандартам взрослых, и бо́льшую часть обязательного опроса я провел, заглядывая ему в ноздри и рассматривая подбородок. Еще от него пахло, как