Швея с Сардинии - Бьянка Питцорно Страница 26

не могла уснуть без лекарств. Но в моем присутствии она никогда не бывала излишне возбуждена, у нее не случалось истерик и она всегда вела себя рассудительно. Да и в любом случае сложные моменты остались далеко в прошлом. Вернувшись из Г., мисс была спокойна и безмятежна, даже более чем спокойна – счастлива, полна планов. Она с радостью думала о предстоящей поездке, о желанном возвращении домой, мечтала обнять сестру… Я знала и готова была поклясться перед Богом, что она не думала о самоубийстве. На мой взгляд, настаивала я, ее кто-то убил – кто-то, кто застал ее в ночной рубашке, застрелил, а после одел в дорожное платье.

– Но ведь ночной рубашки при ней не нашли, – возражали мне.

– Да много ли нужно времени, чтобы смять легкий батист, сунуть его в карман и уйти? – отвечала я.

Однако был и еще один факт – запертая дверь. Мисс могла открыть ее сама, но лишь тому, кого хорошо знала. Или этот кто-то был столь частым, столь заслуживающим доверия гостем, что имел собственный ключ.

– Это всего лишь предположения, не факты. Говорите только о том, что точно знаете и видели своими глазами, – одергивали меня.

Филомена же под присягой заявила, что мисс всегда была натурой неврастенической, что закатывала сцены и постоянно, до самого последнего дня, принимала опиум, что несколько раз при ней угрожала убить себя из-за какой-нибудь ерунды, обычно сентиментальной. И уж конечно, что у нее регулярно случались интрижки. О нет, порядочной синьорой, как наши женщины, она никогда не была. Американка, что с них возьмешь? Другая мораль, понимаете? Причем влюблялась мисс исключительно в недостойных ее простолюдинов, чернь, и даже платила им, осыпала подарками, а потом, раскаявшись, чувствовала себя преданной, стыдилась своей страсти и мечтала о смерти, для чего и купила оружие (в этом она якобы призналась горничной под большим секретом).

– Знаю, мне стоило выкрасть и выбросить этот проклятый пистолет, чтобы и следа его в доме не было. Но, честно говоря, я почему-то в эти угрозы не верила… Да и потом, мисс была моей хозяйкой…

А на вопрос, может ли она назвать имена любовников мисс, Филомена ответила:

– Далеко не каждого, и они точно будут все отрицать. Впрочем, уверена, ключей ни у кого из них не было.

Кроме того, она утверждала, что мисс совершенно не терпела грязной одежды и была готова на все, даже раздеться, застрелиться и снова одеться, лишь бы не испачкать платье; наконец, что я никак не могла достаточно хорошо узнать мисс, поскольку виделась с ней всего раз в неделю, а не проводила рядом целые дни, как она сама.

Неужели следователи могли не понять, что Филомена им лжет? Но чего ради она это делала? Кого защищала? Сама я догадаться не могла и предположений не строила, но в одном была уверена: рассказы о многочисленных любовниках и о том, что мисс им платила, от начала до конца выдуманы. Как смела Филомена выдвигать столь позорные обвинения против человека, который уже не мог себя защитить, человека, который ее облагодетельствовал? Но что я могла возразить?

Доктор дал показания, что к его приходу мисс определенно была мертва, но он не мог точно сказать, как долго; что она была полностью одета, включая застегнутый под горло жакет; и что ни этот жакет, ни нижнее белье оказались не затронуты выстрелом. Деньги, хранившиеся в корсете, тоже были на месте. Он считал маловероятным, чтобы у бедняжки хватило времени и сил снова одеться или даже просто застегнуться после того, как пуля попала в сердце, но не мог совершенно исключить такую возможность: ведь умирающие способны на самые невероятные вещи – это он знал по собственному опыту.

Следствие поверило клевете Филомены и неуверенности доктора, поскольку очень хотело в них поверить. Мне же сказали, что я слишком эмоциональна, что они расспрашивали обо мне и знают, что я зачитываюсь романами, и посоветовали мне обуздать воображение.

Расследование было закрыто с формулировкой «самоубийство». Несмотря на это, епископ проявил великодушие и не настаивал на том, чтобы могилу мисс Бриско перенесли за пределы кладбища. Если вы захотите ее найти, она все еще там.

Печати с квартиры сорвали, и владелец попросил нас с Филоменой, столько лет там проработавших, в последний раз прибраться, удостоверившись, что ничего не напоминает о случившемся, после чего он собирался перекрасить комнаты и найти другого арендатора.

Чтобы побыстрее вымыть полы, мы, отодвинув от стен оставшуюся мебель, разделились. Среди прочих комнат мне достался и небольшой закуток по соседству со спальней: сущая мелочь, пару раз взмахнуть тряпкой. Он пустовал уже довольно долгое время: в последний раз я убедилась в этом, заглянув туда как раз накануне трагедии, потому-то и была так удивлена, увидев в углу, среди налетевшего за время летней жары пуха, что-то блестящее. Я осторожно подошла ближе и подняла с пола золоченый монокль на пыльном бархатном шнурке.

Я позвала Филомену и показала ей его на ладони, не зная, что и думать.

– В этом доме бывало столько народу самого разного сорта… – заявила она мне. – Хуже, чем в борделе, право слово. Кто знает, сколько эта штука там пролежала, а мы и не замечали.

– Уж я бы заметила. Вечером, прежде чем попрощаться с мисс, я очень внимательно все осмотрела, и здесь ничего не было, – возразила я.

– Опять романов начиталась, совсем голову потеряла? Ты кем себя возомнила? Забыла, что сержант сказал? Меньше воображай, не то плохо кончишь!

И, забрав у меня монокль, она бросила его в ведро вместе с прочим мусором.

Жестянка, полная иллюзий

«Мы, бедняки, должны помогать друг другу. А от богачей помощи не жди – одни неприятности», – часто повторяла мне бабушка. И сама всегда готова была поделиться куском хлеба, даже последним, с попавшей в беду соседкой или провести ночь без сна, присматривая за больным ребенком, пока его мать корпела над срочным заказом, который нужно было непременно закончить к утру. В нашем квартале бабушку любили все: одинокие женщины вроде нее самой, старухи, потерявшие семью во время эпидемии, юные вдовы с малышами-сиротами или столь же юные матери, от вполне живых мужей которых не было никакого толку: знай себе пили, а если и находили работу, то ненадолго. Бабушка никому не отказывала ни в совке угля, ни в добром совете, ни в тарелке супа или лоскуте ткани, чтобы залатать протершуюся юбку, сама же, зная все их беды, просила о помощи весьма неохотно и с гордостью заявляла, что уж на себя и свою семью она с детства умела заработать. Она и меня научила никогда не оставаться должной – можно сказать, на ее примере, сама того не сознавая, я усвоила, что значит независимость. Если же просить об одолжении все-таки приходилось, я как можно скорее возвращала долг: к примеру, когда заказов у меня бывало невпроворот, я время от времени просила гладильщицу из дома напротив сварить мне суп, вымыть за меня полы на лестнице или отправить дочку доставить заказ кому-то из моих клиентов. Если я сразу не могла ей заплатить, то подкидывала какую-нибудь работу или отдавала ей что-нибудь из подаренной клиентами одежды.

Уж кто по-настоящему был беден, так это они, Зита с Ассунтиной. Мать с дочерью жили одни, без мужчины (мужа одной и, соответственно, отца другой не так давно зарезали в пьяной драке), в низком сыром полуподвале без окон, куда с тротуара приходилось спускаться на целых три ступеньки. А сохранить безупречную чистоту господского белья в подобном месте, где вечно царил сумрак, – дело непростое: ни одна искра, вылетевшая из разогретого углями утюга, не должна была его прожечь, ни одно пятнышко сажи – испачкать. А если оно еще и накрахмалено, как мужские сорочки? Вот где беда так беда! Одних утюгов Зите приходилось все время держать на плите по меньшей мере три штуки, чтобы не терять времени, ожидая, пока снова разогреется уже остывший. Будь у нее выход во двор да чистая вода, она могла бы предлагать своим клиентам не только глажку, но и стирку и зарабатывала бы чуть больше, но вместо этого ей приходилось забирать еще влажное белье у прачки.

Постоянных заказчиков у нее было немного, и бо́льшую их часть вроде американки мисс, самой щедрой ее клиентки, приводила я – только тем и справлялись. Справлялись, правда, с грехом пополам, так что зачастую они с дочерью могли позволить себе разве что черствый хлеб, не сдобренный и каплей масла; даже капуста с бобами или жареные баклажаны, которые в нашем городе