Всеволод Овчинников - Восхождение на Фудзи (Репортажи из Японии) Страница 27

Красочные рекламные проспекты восхваляют автомобильную промышленность как воплощение новых черт японской индустрии. Они утверждают также, что отношение между трудом и капиталом на автозаводах "Ниссан" - образец для всей Японии. С этим, пожалуй, можно согласиться в том смысле, что рассказанное выше - отнюдь не случайный эпизод, а характерный пример попыток монополистического капитала под предлогом "промышленной реорганизации" расколоть и обескровить профсоюзы в ведущих отраслях индустрии.

Дыхание весны

"...Веселее зачирикали воробьи на моем окне. Оттуда, с воли, повеяло теплом. От него молодеют заиндевелые стены камеры.

...Когда становится трудно, вспоминаю о русских борцах против царизма, сосланных в Сибирь или заточенных в подвалы Петропавловской крепости. Часто говорю себе: сколько тягот и жертв выпало на долю советского народа. Пришлось сражаться, строить, опять сражаться и снова строить. Когда я сейчас думаю об этом, из самых глубин сердца поднимаются чувства благодарности и любви к советским людям, которые вынесли все испытания и идут в первых рядах человечества.

В эти дни особенно хочется передать привет братьям и сестрам в Стране Советов..."

Эти строки написал в токийской тюрьме Сугамо заключенный Кэйсукэ Такэутй, который провел в ее стенах почти два десятилетия.

- Посетитель с номером тридцать три, пройдите в восьмую кабину, раздается голос из репродуктора, совсем как на переговорном пункте.

Комнатка чуть побольше телефонной будки была разделена надвое металлической решеткой. Точнее, даже сеткой, настолько густой, что я поначалу вертел головой, стараясь получше разглядеть заключенного, вошедшего через противоположную дверь вместе с надзирателем.

Я сказал Такэути, что принес ему несколько веток распускающейся сакуры. Лицо узника вспыхнуло, глаза подернулись влагой.

- Это цветы моего детства, о котором теперь и радостнее и горше всего вспоминается, - совладев с голосом, произнес он.

Закрыв глаза, словно позабыв об окружающем, Такэути чистым, сильным голосом затянул песню. Привольная народная мелодия билась о тюремные стены, словно ища выхода.

- Я тут пою, наверное, больше всех, - улыбнулся Такэути, заметив мой взгляд, брошенный на надзирателя. - Песни - верные друзья, особенно старые, запомнившиеся еще с воли, такие, как "Катюша" или "Огонек". Ничто так не скрашивает одиночества, как они. Вот я и не расстаюсь с ними: и на прогулке, и когда прибираюсь, и когда стираю. В камере вообще-то запрещено петь в полный голос...

Вряд ли разрешалось это и во время свиданий. Но для обитателя одиночки No 3277 были послабления. Он мог, например, вставать по утрам когда вздумается и сколько угодно засиживаться после отбоя. Он мог покупать и читать любые книги, журналы, газеты и вести любую переписку. Узника камеры No 3277 как бы не касался суровый тюремный режим. Но никто из соседей не завидовал ему, человеку, приговоренному к смерти.

Книга Такэути "В ожидании весны", куда вошли его стихи, воспоминания, письма к жене и детям, - это в самом прямом смысле "Репортаж с петлей на шее".

Уже будучи приговоренным к смерти, он написал в камере рассказ о своей жизни вплоть до ареста.

Детство в крестьянской семье. Как второму сыну, ему предстояло пытать счастье на стороне. Самой завидной долей для тех, кто не унаследовал отцовского надела в деревне, считалось попасть на "государственную службу", то есть стать учителем, железнодорожником или почтальоном. Парню повезло. Его приняли на железную дорогу, и он более десяти лет водил поезда электрички, а потом стал осмотрщиком вагонов.

Первые послевоенные годы. Рождение профсоюза. Не сразу осознал коллектив свою силу, не сразу нашел в своей среде достойных вожаков. Сама жизнь постепенно выдвинула к руководству профсоюзом депо Митака наиболее зрелых, сознательных, убежденных. Естественно, пишет автор воспоминаний, что людьми этими оказались коммунисты.

Сам Такэути не был в числе вожаков. Однако в делах коллектива неизменно шел в первых рядах. Настоящей классовой закалкой стало для него лето 1949 года, когда американские оккупационные власти запретили намеченную железнодорожниками забастовку. Начальство депо Митака тут же объявило, что увольняет всех членов стачечного комитета. Человек триста собрались перед депо, подавленные, не зная, как быть.

Тогда-то Такэути произнес свою первую в жизни речь:

- Кто выбирал стачечный комитет? Разве не мы сами уговорили этих двенадцать человек руководить нашей забастовкой? Смириться - значит показать начальству, что оно всегда может задушить любое наше выступление. Прежде чем согласиться на прекращение забастовки, надо добиться отмены репрессий против двенадцати наших товарищей!

После этой речи осмотрщик вагонов Такэути тоже оказался в списке уволенных. То, что происходило в депо Митака, было характерным для всей Японии. Вопреки стараниям оккупационных властей создать по американскому образцу "послушные" профсоюзы они выросли в большую политическую силу.

И вот, окончательно сбросив маску "ревнителей демократии", американские власти предприняли отчаянную попытку задушить японское рабочее движение. Особенно беспокоил американцев многочисленный и сильный профсоюз железнодорожников, и под предлогом введения новых штатных расписаний было начато массовое изгнание его активистов. 4 июля 1949 года было разом уволено тридцать семь тысяч человек, 13 июля - еще шестьдесят две тысячи человек.

Несмотря на запрещение бастовать, железнодорожники готовились сообща вступиться за своих товарищей. Но тут произошло загадочное событие.

Вечером 15 июля 1949 года из депо станции Митака (близ Токио) вдруг вышел пустой - без машиниста - состав электрички. Сбивая стрелки и шлагбаумы, он на полном ходу врезался в одну из платформ, убив шестерых и искалечив тринадцать человек...

О том, кому и зачем нужен был этот преступный акт, лучше всего судить по реакции властей. Не дожидаясь даже начала расследования, внеочередное заседание кабинета министров объявило крушение в Митаке "красным заговором". На следующее же утро в депо Митака и Накано уже начались аресты коммунистов.

Реакционерам нужен был повод для репрессий, чтобы обезглавить демократические силы и сорвать подъем рабочего движения.

Такэути был арестован лишь через две недели после крушения в Митака. Железнодорожнику принялись навязывать готовую версию: будто бы он проник в ведущий вагон, поднял дугу, каким-то гвоздем включил мотор и, привязав веревку к рычагу управления, пустил состав из депо. С первых же допросов арестованному стало ясно, что ему хотят не только приписать несуществующую вину, но главное - принудить его дать показания о том, что это было сделано по предварительному сговору с коммунистами местной ячейки.

Такэути знал, что вместе с ним арестовано двенадцать человек. После двадцати суток непрерывных допросов, запугиваний, угроз в его измученной голове созрело решение: взять всю вину на себя, чтобы не допустить осуждения других заведомо невинных людей. Он так и сделал, думая, что потом сумеет доказать свою непричастность.

Действительно, показания Такэути не дали повернуть дело туда, куда хотели прокуроры. Всех обвиняемых "по делу Митака", кроме него, пришлось оправдать.

Провокация против коммунистов и профсоюзных вожаков провалилась.

Однако для самого Такэути она обернулась личной трагедией, приговором к смерти.

Пока дело ходило по инстанциям, пока подавались и отвергались апелляции, простой труженик, оказавшийся жертвой провокации, томился в одиночке, причем не просто как заключенный, а как приговоренный к смерти.

...Мы беседовали о стихах. Я сказал Такэути, что, как читатель книги "В ожидании весны". был поражен богатством и глубиной его души.

Устремленный на меня из-за решетки взгляд вдруг стал суровым.

- Суд надо мной был классовым судом,- сказал Такэути, - и мне, пожалуй, лучше бы иметь более жесткое, невозмутимое сердце, чем сердце поэта.

Надзиратель поднялся на ноги: пора прощаться.

Угольные глаза провожали меня из-за густой, как сито, решетки.

Не прошло и года после этой встречи, когда я узнал, что Такэути скончался в одиночной камере. Осталось его письмо, написанное на листках со штампом тюремной цензуры:

"Никогда не ослабевает во мне гнев против политического беззакония, обрекшего меня на смертную казнь по сфабрикованному обвинению. Ради чего, с какой целью мог я пойти на столь тяжкое преступление, как крушение поезда, погубившее несколько жизней? Во всем приговоре я признаю лишь то, что участвовал в борьбе против увольнений. Я убежден, что добьюсь пересмотра дела, и надеюсь, что все люди труда, все поборники справедливости поддержат меня в этом.

Когда я пою сейчас советские песни или листаю журнал "СССР сегодня", перед моими глазами встают Москва, предгорья Урала, сибирские равнины, по которым шествует весна - в зеленых ростках, в набухающих почках, в людских улыбках. Ее дыхание согревает меня даже здесь".