Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926 Страница 27

— Ишь ты, — удивляется Прокофий, — дела чудные!.. А много ль тебе годов, Сережа?

— Три, — говорит Сережа и тут же добавляет поспешно: — И восемь.

— Та-ак… три да восемь… это, стало быть, тебе много годов… Оказался ты у нас старичок: три да восемь… Постой-ка, цанзюбель возьму…

Он отстраняет легонько Сережу и вынимает из мешка длинный желтый ящик.

— Цан-буль-буль, — пробует про себя повторить Сережа, задумчиво засунувши палец в рот.

— Цанзюбель называется… А вот это — это струг двухручный, понял?

От усилий запомнить «цанзюбель» и «струг» Сережа шевелит губами и жмурит брови, а Прокофий уже орудует цензюбелем, и из-под мудреного визгливого инструмента ползут-ползут длинные, желтые, как макароны, стружки, от которых пахнет скипидаром.

Очень жарко. Так жарко, что нельзя стоять возле Прокофия голыми ногами на горячем песке. Сережа переминается, подпрыгивает, чешет подошвы, потом окончательно начинает тосковать:

— Ой, что ж я теперь буду делать! Что я буду делать!

— Поди водицы напейся, — искренне советует Прокофий, — и мне принеси.

И вот Сережа на кухне, и звенит уже оттуда его полуплачущий голос, обращенный к кухарке Дарье:

— Дашка! Дай кружку!.. Дашка!.. Да Дашка же!.. Ну, смотри!

Из кухни он едет на велосипедике в сад; исправно вертят колеса трехгодовалые ножонки, и правильно действует он рулем; мчится по пустым дорожкам и неистово дует в свисток: давай дорогу.

Но вот брошена в дальнем углу машина, и опять бежит к папе Сережа, ошарашенный и спешащий:

— Папа-папа!.. Папа-папа!.. Ну, смотри!.. Там — граммофоны!

— Э-э-э… этого… поди, милый, маме скажи, — отзывается папа.

У него на круглом, белом, облупленном солнцем столе две пустых красных бутылки; к сладким лужицам около них липнут мухи, и жужжат, и лезут в рот и в уши, и мешают читать газету.

Деваться от жары некуда. И говорили сегодня в земской управе, где он служит помощником секретаря, что были уже в городе случаи солнечных ударов. В газете тоже: повсеместная жара, засуха, солнечные удары.

— Да папа же! — дергает его за рубаху Сережа.

— Э-э… вон мама… видишь, мама… Поди маме скажи.

Мама уже вымыла его рубашонки и вешает их сушить. Отсюда, сквозь кусты черной бузины, Сережа видит ее синий капот и над ним встрепанные желтые волосы.

— Нет, ты посмотри!

— Мне некогда, отстань.

— Ну, смотри, — хнычет Сережа горестно, — ну, смотри!

Мама — строгая, ей говорит Сережа полно и точно:

— Мама-мама!.. А там цветут граммофоны… там! — и показывает рукою — где.

У мамы с папой только что была ссора. Перечислено было все, что перечислялось уже при прежних ссорах, и добавлено, что накопилось за последний месяц. Мама плакала; веки у нее набрякли, и глаза красны. И послал к ней Сережу человек, которого она ненавидела теперь больше всего на свете.

— Пошел от меня, слышишь, пошел! — кричит она Сереже. — И не приходи ко мне больше, никогда не приходи!

— Ну, смотри! — начинает плакать Сережа, — ну, смотри… ну, смотри!

Он морщится, краснеет, взмахивает руками, и уже бегут-бегут из глаз чистенькие серебристые слезинки.

— Это, должно, крученые паничи у вас цветут-с, Сережа, — говорит издали Прокофий, — паничи, цветы такие, — а ты — граммофоны… То-то ты еще чудной!

Но Сережа все стоит около матери, смотрит на нее обиженный, сморщенный, плачет громко, навзрыд, и щедро моют его чумазые щеки частые слезинки.

Потом он уходит. Он идет покинуто и безнадежно в калитку и дальше, на выгон, по крепко утоптанной тропинке в степь. Около соседнего дома, дома старика Рохленка, старосты пожарных, он видит — возятся Петька и Васька, дети Рохленка, продувные мальчишки. Петька окликнул его:

— Сережа!

Но Сережа отвернулся и идет дальше.

— Сережа, ты куда это? — кричит Васька.

Но Сережа нарочно отвернулся от него, насколько мог круче, и идет, нетвердо ставя ноги. Тут колючки, репейник, ямы… Дальше, дальше — солдатский лагерь, а еще дальше — там синее. И маленький Сережа уходит от мамы, от дома, от Даши… в синее. На щеках его окончательно высыхают следы слез, и много мелких трудных шагов он делает, пока останавливается, наконец, и робко смотрит назад, где нет уже ни Васьки, ни Петьки, — и дома нет: много домов.

Сережа — один. Небо, степь и Сережа. Он робеет. Он идет назад, проворно работая ногами. Слышит, как сильно бьется сердце, но бьют в колючках кузнечики, попадаются тряпочки, стеклышки… Оцарапало что-то голую ножонку, — стерпел Сережа, не заплакал, — идет пыхтя. И когда приходит он, наконец, к такой знакомой своей желтой калитке и тут же на дворе видит Прокофия с пилою, он, спотыкаясь, бежит к нему, хватает его за шаровары и кричит восторженно, задыхаясь:

— Пор-кофий-Пор-кофий! Пор-кофий… я сам пришел!

Часов в пять, когда уж схлынула большая половина солнца и в серые тополи стали вплетаться золотые паутинки, на дворе Рохленка Васька и Петька гоняли свинью палками.

Это бывало: заходила в открытую калитку бродячая свинья, и не было большего наслаждения для продувных ребят, как гонять ее бешено по двору, заперев калитку.

Мать их спала сегодня душным сном в сарае, и сидел Петька у порога, строгал что-то ножичком, когда вбежал Васька, весь красный, дрожащий, и глаза, как ракеты.

— Петька, скорей!

— Да молчи, не кричи, бо мама спит! — шепчет Петька и машет рукою.

— Да свиня! — понижает голос Васька.

— Свиня-я! — орет Петька радостно, что есть мочи, совсем забыв про мать. — Хватай дрючки! Да зачини ворота! Да зови Кичинского! — и вылетел из сарая стрелой. Вскакивает мать; спросонья долго не может понять, что с нею. А на дворе уже хрюканье, топот, крики: калитка заперта, гоняют свинью.

Сережа стоит у щелистого забора, согнулся, приник и смотрит. Свинья большая, длиннорылая, супоросая, грязная, щетина торчит ежом.

— Да бей же ее, бей! — свирепо кричит Петька; заскакивает ей наперерез, звонко хлопает ее палкой по грязному боку — бу-ум!

Свинья взвизгивает тонко… отбросилась в угол двора, остановилась как вкопанная, хрюкает, думает, крутит хвостом. Подкрался Васька, и опять — бу-ум! — и мчится, как буря, свинья к калитке, роет мордой, звонит щеколдой рычит визгливо, а тут Петька с дрючком — бу-ум! — и опять бросается свинья в дальний угол двора, а там Васька, и вот уж — видит Сережа — лезет через забор приготовишка Кичинский, палка в зубах, и кто-то держит его за ногу сзади, — где ж удержать?

— Кичинский! Кичинский!.. Да бей же ее, бей! Да лупи сбоку, Кичинский!

Из сарая мать Васьки тоже что-то кричит, кричит… Бу-х!.. Это мечется свинья в забор с разбегу всем телом, может быть, где подастся… и гул, и топот, и где-то, еще ближе, всем телом в забор — бу-ух!

— Да бей же, бей, э-эх, ворона, лупи! — звончее всех кричит Кичинский. Сам он нагнул голову быком, не отстает от свиньи, бьет ее раз, два, три… по хвосту, по задним ногам…

Подобрав юбки, бежит по двору Васькина мать, отворяет калитку настежь; но свинья уже ничего не видит: визжит, мечется мимо калитки, сошла с ума. Остановится, на нее кидаются с гиком, мотнет головою — и дальше.

Смотрит Сережа, обо всем забыл, хлопает руками, шепчет радостно: «Ах, господи!..» Но вот возле самых глаз его против щели, — и как будто ни щели, ни забора нет, — вспененная, грязная, страшная клыкастая морда и желтый бешеный глаз, и всем телом с размаха кидается свинья в доски забора, как раз против того места, где Сережа…

Оглушен Сережа. Отскочив, он упал. Он лежит на земле, и кажется ему, что давит и рвет его свинья. Так несколько страшных мгновений… потом тихо подымается он, по привычке отряхивает штанишки, осматривается и видит вышедшую на шум Дашку. Он подбегает к ней, как всегда спешащий, и говорит ей с радостной гордостью:

— Дашка-Дашка… а я… а я смотрел!..

На Дашке фартук с «акулинками» — такой рисунок ситца, похожий на семя укропа, — упорно зовет это «акулинками» Сережа, и теперь он водит пальцем по фартуку и добавляет успокоенно, забывчиво:

— Акулинки.

Вечером варили кашу в саду.

— Кашу!.. Ах ты господи!.. — смеялся, бил в ладоши и у всех виснул на руках Сережа.

— Ка-шу!

Это была не та каша с молоком, которую он ел часто, была эта большая каша, в большом черном котле, и называть ее нужно было длинно, протяжно: ка-а-ша.

Огонь. Красный, желтый, трещит стружками, фукает.

— Ф-фу, ф-фы… ну, смотри!

Показал на него пальцем и стоит, очарованный.

Беседка направо в кустах. Была белая беседка, а теперь, как…

— Дашка, как голуби!.. Смотри: как голуби!

— Какие голуби? Заболтал!

— Там! — машет Сережа в сторону рохлинского сарая и повторяет упорно: — Голуби!

Это — сложно: голуби тоже белые; выпускает их старый Рохленко на заре, когда окна в его доме горят, и вот… голуби тогда тоже горят.