Сергей Сергеев-Ценский - Том 2. Произведения 1909-1926 Страница 28

Дашка суетится около огня: моет пшено и шумно выплескивает ополоски в кусты.

— Дашка, — говорит Сережа; он вспоминает, как кричит на нее мама, теребит Дашку за платье и добавляет твердо: — И вечно ты колготишься попусту, Дашка.

Отошел к стороне Прокофий, вынул из кармана маленькую бутылочку, постучал об нее ладонью, запрокинул голову и булькает. Вот опять подошел к огню и жует корку.

— Ты что там делал, а? — спрашивает Сережа, хитро щурясь.

— Ты, Сереженька, маленький, этих делов не понимаешь, — полный добродушия, отзывается Прокофий; он чистит картофель, и Сережа карабкается к нему на спину, мнет обеими руками прочную жесткую шею и то и дело спрашивает над самым ухом:

— Нет, ты что там делал, скажи?.. Скажи, ну?

— Не балуй, — говорит Прокофий. Пахнет от него крепким потом, кумачовой рубахой и еще — как скатерти пахнут.

Очень весело. Нет ни папы, ни мамы. Они в комнате, с ними гости: дядя Иван Николаевич, седой-седой, и тетя Марья Ивановна, седая-седая.

— Бум-бум-бурум-бу, — поет и кружится, как турухтан, Сережа.

Вот Дашка плеснула из миски на рубаху Прокофия — черное пятно на красной рубахе. Вскочил Прокофий, бьет Дашку по спине ладонью.

— Ты зачем? Не смей! — кричит Сережа.

Но Дашка хохочет, и хохочет за ней Сережа, подвизгивая и притопывая каблучками.

Очень весело.

— Кто там в кустах?.. Это кто там в кустах? — отчетливо спрашивает Сережа, потому что есть кто-то в кустах: шуршит и белый.

Сережа отвел руки назад, вытянул шею, пристально смотрит: Васька.

— Васька?

Васька присел, приник. От костра на него ползет дым, розовеет белая рубашка. Он только что перелез через забор, но еще не знает хорошо, можно ли здесь, или нет, и, как хитрый щенок, прикорнул пока на авось, и торчит около, и косит глаза.

— Васька? — опять спрашивает Сережа.

— А это и вовсе не Васька, — говорит добродушно Прокофий, чистя картошку.

Ползут из-под ножа шкурки, точно стружки. Дашка режет сало; сало ложится розоватыми ломтиками на синюю тарелку. «Дай мне», — хочет сказать ей Сережа, но забывает, потому что Васька.

Вверху темно: там небо — далеко; сбоку, справа — мелькает беседка, а за нею дальше темно и далеко; слева — кусты, в них Васька, и потом темно.

Васька присел так, что колени вровень с лицом; картуз нахлобучил, то видно лицо, то нет; занесет его дымом — не видно, отнесет дым, осветит его — Васька.

— Ты зачем, Васька? — спрашивает Сережа.

Смотрит веселыми глазами Дашка на Прокофия, на Ваську, на Сережу и говорит:

— Вовсе это не Васька!

— Это Петька, — добавляет Прокофий, — ты разгляди.

А Васька сидит, как сидел, не шевелится, колени подняты, картуз спущен на глаза, а вверху дутой… Как же Петька?

— Васька! — громко вскрикивает Сережа.

Молчит Васька.

— Васька!.. Ну, смотри…

Сережа удивлен, растерян. Ведь это Васька. Картуз у Петьки новый, синий, и Петька больше, и Петька — Петька, а это — Васька.

— Ну, Васька же, ну, смотри!..

Молчит Васька.

И вот уже не весело, и от огня пятится Сережа и сдвигает бровки. Смотрит на Прокофия, на Дашку…

— Ты ему скажи: Петька, он и отзовется, — говорит Прокофий.

Дашка отвернулась, молчит, шевелит локтями.

Трещат стружки не так, как прежде, а тихонько, чуть-чуть.

— Петька? — несмело зовет Сережа.

— А? — громко откликается Васька и поднимает голову.

Васька!.. Ведь видно, что Васька!.. Ведь это Васька!

— Васька! — вскрикивает Сережа.

Но опять уткнул голову в колени Васька.

— Ты слепой стал, что ли? — серьезно говорит Дашка. — Петьку не узнал?.. Ты подойди поближе.

— Вот чудной, — качает головой Прокофий, — заладил одно: Васька!

— Петька! — робко зовет Сережа.

— А? — опять откликается Васька.

— Ну, Васька же… ну, смотри… — шепчет Сережа.

Он глядит на него, на Прокофия, на Дашку… Другая Дашка, другой Прокофий… Это, должно быть, не Прокофий, и это не Дашка… От костра по их лицам пляшут красные пятна, и лица не те, глаза блестят, носы длинные, от носов по щекам черные полосы.

Петька ли? Васька ли? Прокофий ли? Дашка ли? Сад ли? Огонь ли?

— Ма-ма! — испуганно кричит вдруг Сережа. — Мама!

Он поворачивается от костра к дому и, белее мела, бежит в темноту.

Темнота. Кусты. Дорожка… Где забор? Калитка? А дом? Есть дом?

— Ну, мама же? Мама! Мама! — во весь голос, дрожа и плача, кричит Сережа. Весь опутанный темнотой, и ветками, и блеском огня сзади, и руками Дашки, бьется всем телом он и кричит:

— Мама! Мама! Мама!

1910 г.

Снег*

Ночь была светлая, как половина дня; полнолуние, снег и сосны. И на соснах, в лапах, цепко держались кое-где зеленоватые сугробы, а где-то в черноте крупно сияли льдинки, как светляки. И тихо было, так тихо, как будто это уж после смерти снег, после смерти сосны, после смерти луна.

Геолог Бережной, адвокат Рябов и студент Василий шли на лыжах. Студент впереди, как здешний, Бережной и Рябов — гости из города — сзади, гуськом.

— Вы больше ногами работайте, — смеясь, учил Рябов Бережного. — Палки спрячьте под мышки и ногами вот так… таким образом.

И отзывался Бережной:

— Захотели вы от меня тоже чистоты отделки… Ведь я раз в год на лыжах хожу.

— Господа, Сириус! — звонко перебивал Василий. — Смотрите вправо!

Колыхалась вправо ярчайшая из звезд, вытягивала зеленые рога и тут же прятала: сверкала плавно.

— Я его с восьми часов вечера наблюдаю. Все время меняется. Я от этого Сириуса с ума сойду.

— А вот налево красная, поменьше, это какая? — спросил адвокат.

— Это Марс, — ответил Василий, добавил молодо: — Господа, славно жить!

Крикнул протяжно, прислушивался, есть ли эхо.

Сверкали сосны, точно обвешанные мелкими звездами; звездное небо, звездная земля, и снег под лыжами живой, певучий. Стоял крепкий мороз, но от бега всем трем было жарко, и снег представлялся теплым.

— Ласковый снег, — ласково сказал Василий.

— В одну я девушку был влюблен, — вспомнил вслух Бережной. — Жила она в Италии зимою, а я в деревне, в Курской губернии. Писала в каждом письме: «Поцелуйте снег».

— Вы целовали? — спросил Рябов.

— Целовал, как же… Выходил в поле, ложился на сугроб и целовал.

Сосны были редкие, и от них на снегу лежали сильные тени. Казалось, что по этим теням лыжи шли не так уверенно, как по ярким полянам.

А вот мелочь лесная, двухаршинные сосенки убрались в снежные шапки и стали, точно старинные идолы.

— Ишь музей, капище! — кричал Василий. — Нет, вы посмотрите, зимние гномы!

Обивал рукою пухлые шапки — качались трясучие темные веточки.

Куропатка выскочила из-под самых лыж Рябова; поднял шум Василий:

— Спала в снегу, дрянь!.. Вот бы ружье теперь! Где-нибудь близко села…

А за сосновым пошел березовый храм, с такими частыми беломраморными колоннами, и снег в нем стал тоже как будто пол из мраморных плит.

Трудно было идти на лыжах без дороги, но такое родное все стало кругом, матерински родное, обняло, приголубило — не обманет, ни за что не обманет.

Еще красивее, еще строже, еще ярче, чем сосны, были березы, как тихие невесты в алмазах.

— Была она белая, тонкая, высокая, — вспомнил Бережной вслух. — Звал я ее «Снежной королевой».

— Она что же, невеста ваша была? — спросил осторожно Рябов.

— Нет.

— Любила вас?

— Тоже нет. Позволяла только писать ей письма.

— И вы писали?

— Писал. Длиннейшие, зимние, деревенские… самые скучные в мире письма.

На поляну вышли.

— Господа, смотрите; пояс Ориона… А вон — Плеяды! — крикнул Василий, подняв голову, и не показал даже где, — зашуршал дальше со всей оленью прытью молодых лог.

— Первый час… Будет, домой пора, — сказал адвокат. — Вот будем чай-то пить, как приедем!

А небо не стояло на месте: опустилось небо, подошло ближе к земле; и как будто где-то далеко в лощине туманней стало.

Глубокие следы чьих-то ног в стороне на поляне чернели, как речные полыньи, а около них отчетливей стлались полосы — слегка розовые, слегка искристо-голубые.

Повернули к дачам мимо длинных прясел, — Василий впереди, за ним Рябов, сзади всех Бережной. Отчеканились прясла на ярком снегу, и так тепел, уютен был желтый огонек в каком-то далеком окне.

— Ее Елизаветой звали, — сказал Бережной Рябову, когда подошел к нему близко. — Но вот странность: писать ей нужно было «Елисавета»; звука «з» в своем имени она не выносила. Такая странность!

— Почему вы о ней все в прошедшем времени? — спросил чуть насмешливо Рябов.

— Почему?.. Видите ли… недавно умерла она — всего две недели назад… И схоронили ее там же, в Италии, в деревне около Неаполя.