Владимир Скрипник - Тинга Страница 27

Приземлившийся орел обнаружил на месте вспышки лишь небольшое пятно оплавленного песка. Такие пятна он уже знал. Молния! Но чтобы молния уничтожила целого коня с человеком - такого чуда он еще не видывал. " Сильно ударила", - вздыхает орел и, взлетев, берет курс к лысому холму. Пора подумать о ночлеге.

Далеко в глубине холмов возник странный катящийся гул, похожий на обвал. Это возвращался табун. Из-за холма вытекло рыжее облако и, поднимая клубы пыли, стремительно понеслось к ждущей его изгороди и только что накачанной поилке со сладкой прохладной водой. Впереди летела белая комета, разметав на ветру вихрь черной гривы и гибкий шлейф вороного хвоста. Вожак грудью ломал пространство, прессовал его и скользил в гибких потоках горящего заката. За вожаком хрипя катился бурый вал ослепших и оглохших оскаленных морд, бушующих грив и всё крушащих стальных копыт. Табун с ходу влетел в загон, закружился, завился, распадаясь из монолитной массы на верткие потоки и ручейки.

Лошади сшиблись, встали на дыбы, бросились с ржанием друг на друга, но белая комета, грудью сбивая непокорных, кусая злых, мигом установила порядок, и кипящий водоворот спал, угомонился; лошади мирно принялись пить воду, вздыхая и фыркая. Погонщик жердью перекрыл вход в загон, расседлал уставшую скотинку и отпустил в степь. "Пыли-то, пыли! - думал спускающийся к своей каменной бабе орел. - Всё скопом да галопом, по-другому не могут. Одно слово - стадо!" И он мягко сел на твердое темя ночной подруги, стукнув когтем по ее твердому лбу. "Звенит, - подытожил он. - Остыла. Пора спать".

Тинга заворожено смотрела на ежевечерний бешеный водоворот. Привыкнуть к такому было невозможно. Каждый раз ужас поднимался в ней, сковывая тело. "Сейчас всё разнесут", - холодела она. Но стихия, внезапно возникнув, так же внезапно опадала, складывая перед ней свои грозные крылья. "Ух, - оттаивала она. - Ну и звери". А звери уже мирно стояли, помахивая метелками хвостов, положив головы на спины друг друга.

- Сегодня большой день, Энк, - улыбается Тинга подошедшему мужу. - У нас был гость.

- Гость в доме - праздник в душе, - спокойно вспоминает вековую формулу гостеприимства муж. Он снимает халат и остается голый по пояс. На шее у него висит витой шнурок с потемневшими амулетами, изображающими разные фазы луны.

Тинга приносит воду в ведре и начинает лить ему на спину, ладони, макушку. Муж моется, фыркая, как конь на водопое.

- Ну жеребец стоялый! - смеется жена. - Совсем в степи одичал. Она подает ему полотенце, и он долго и тщательно трет свою бритую голову и сильное сухое тело наездника.

- Не протри до дыр, - дразнит его Тинга.

- Полотенце или шкуру? - весело смеется муж, которому приятно беззастенчивое любование жены его разгоряченным телом. - Где же гость? отдавая полотенце, спрашивает он.

- Уехал!

- Не дождавшись хозяина? - Мужчина удивлен. - Странный человек, забыл, что дальше людей спешить некуда.

- Вот и мне показался странным, - откликается Тинга, собирая ужин. Глаза голубые-голубые, а волосы длинные, до плеч, и белые. Китаец!

- Китаец? - изумляется муж. - С чего ты взяла?

- Он сам сказал, - вскидывает голову жена. - А что?

- Китайцев с белыми волосами и голубыми глазами не бывает. У них смуглые лица, волосы чернее воронова крыла, а глаза, как у нас, - карие, хмурится муж, которому совсем не нравится залетное чудо. - Это урус! А куда он направился?

- Туда! - показывает рукой Тинга. - К северу!

- Все правильно. Там Урусия. Два месяца пути - и он будет дома.

Муж одевается и идет в юрту. Там его ждет ужин. Он долго и сосредоточенно ест. Женщина убирает, моет посуду, входит и выходит из помещения.

На дворе ночь. Тинга зажигает керосиновую лампу. Желтый круг света окрашивает часть жилья. В отверстие входа видна звезда. Муж долго смотрит на мелькающие загорелые ноги жены и зовет ее. Она, засмеявшись, подходит к нему. Он берет ее за руку и тянет к себе.

- Какой нетерпеливый! - смеется она. - Руку оторвешь.

Видны блестящие раскосые глаза, белые зубы и чистый алый рот.

- Угу, - мычит муж, привлекая ее к себе. Он соскучился по ней и берет ее просто, без выдумок.

А над степью звенит ночь. Тьма бездонным колодцем уходит под крышу мира. Тинга встает и обнаженная выходит наружу. Тысячи любопытных звезд высыпали на остывшую кровлю и изумленно уставились на нагую женщину. "Как красива!" - восхищаются они. Натянулась и со звоном лопнула медная струна горизонта. Низкий, тихий звук пронесся над степью. Тайный знак, пугающий нас. Пылающий диск луны, прожигая малиновые дыры в плотных земных покровах, выкатился на иссиня-черное поле и, играя переливами жарких красок, застыл, оглядываясь перед походом на запад. Душа горела, а тело стыло. Луна перерождалась из подземного зверя в лучезарную богиню.

Женщина, повернувшись лицом к ней, начинает мочиться. Стоя. Как корова. Это водопад. И сквозь этот льющийся поток неторопливо восходит луна. Она медленно поднимается между ее ног и входит туда, откуда извергаются воды. Огромная тень ложится на землю, накрывая холмы, травы, орла. Две женщины, слившись, застывают на миг. Миг зачатия. "Ты с начинкой, девочка, - шепчет на ухо Тинге луна. - Поздравляю". "Благодарю, мать, - прижимает к теплому животу опущенные руки Тинга. - Скоро буду, как ты, круглой и красивой". Засмеявшись, она идет к коновязи. В лоно ей холодным носом тыкается телок. Она отвязывает его от кола и, подтолкнув к матери, идет в юрту. Там надевает ночную рубашку и ложится на постель к маленькому сыну. Заботливо поправляет на нем одеяло, долго вглядывается в чистое лицо ребенка. Сын спит, безмятежно раскинув руки. "Орел! - улыбается мать. - Летает".

Блестят ее глаза, но вот и они закрываются. Тишина. Над пустой степью высоко-высоко плывет самая бесшумная пловчиха на свете. И сквозь ее жемчужные воды льются на уснувшую землю нега и сон. Сон и покой! Такова жизнь. Здесь она еще никого не обманула. А далеко-далеко на лысом холме спит старый орел. Он спит, как спят все птицы, - окаменев. Камень на камне. И лишь его гордое сердце, тихо стуча, знает, что оно - взрыв, только надо зажечь бикфордов шнур, черной змеею протянувшийся к живой груди. Взрыв и боль. Две составляющие, вмещающие жизнь. И степь, вмещающую их обоих.

Смерч

А в это время по улице бежал молодой человек. Он был явно не в себе. Полы длинного черного пальто облепили спешащие ноги. Вяжут, мешают бежать. Длинный белый шарф в клеточку вьется у него за спиной. Душит! Парень рвет его с шеи, освобождаясь от жаркой удавки. Останавливается. "Так, значит, она спит, - бормочет он. - Ребенок жив! Жертвы не было! Им ничего не надо! Тысячелетия приносили в жертву они своих первенцев, а сейчас все коту под хвост! По всей цепи ни одного жертвоприношения. Что же произошло? - терзает он мягкую ткань шахматной доски. - Когда все началось? Никогда не поверю, что все раскрутил этот художник с Севера. Неужели перемены произошли в них самих? Но какие? Почему они перестали бояться?"

Его глаза в недоумении осматривают улицу. Перед ним небрежно разлегся растрепанный и грязный московский скверик, иссеченный светлыми полосами ломаных скамеек, зажатых старыми баррикадами коммерческих киосков, больше похожих на сараи, где нечисть торгует хламом. Пенсионная пара ржавых фонарей устало освещает этот помойный рай. "Ничего не понимаю, - недоумевает молодой человек. - Они не могут жить без богов, и они же борются с ними. Иго и эго! Им надоели жертвы? Они стали жалеть их?" Он хватается за край скамейки и с нечеловеческой силой трясет ее. Голубая краска, как короста, шурша, осыпается на асфальт. Змеиная шкура города. "Жалеть жертву больше, чем самого себя? Это что-то новое! - смеется он. - Чушь! Это у них заминка, сбой в системе. Они не могут самоорганизовываться. Им нужно только Чудо! А это Чудо - я!"

Он срывает с шеи шарф и, вскинув худую руку, начинает бешено крутить ею над головой. "Смотрите, глупцы, - шепчет он. - Вы хотите чуда? Сейчас вы его получите. Я покажу вам, кто вы такие. Вы, которые даже не пыль на ресницах того, кто вас осудит. Вам кажется, что вы что-то узнали, измерили, поняли. На самом деле вы потеряли страх, а вместе с ним бдительность. И за это придет расплата".

Шарф над его головой набирает обороты, превращаясь из тряпки в завывающий крутящийся волчок. "Вы не хотите страдать! - в ярости кричит парень. - Хотите любви, как ребенок игрушку. Даром! И забыли, что любить это жертвовать самим собой. Только жертвы делают вас людьми".

Волчок над ним растет, ширится, это уже бурлящий водоворот, захвативший весь сквер. "Без жертв, без боли - и прямиком к счастью! - смеется парень. Что ж, не хотите жертв в малом, отдадите в большом". Режущий звук несется из воронки. Ширится. Обрушивается на дома. Все дрожит и вибрирует. Шквал проносится по улице, срывая листья, сучья; сметает столетнюю пыль. Летят камни, и вместе с ними в небо взлетают обломки скамеек, кустов. Как старые птицы, зависнув, тяжело поднимаются и, распавшись на части, плывут в черную пасть шквала киоски, сломанные столбы, куски шифера, обрывки алюминиевых проводов. На месте сквера в диком реве бушует белая, блестящая металлом, все всасывающая воронка. "Дуракам награда - стихия! - хохочет парень и, вытягиваясь черной кляксой, медленно течет в отверстие гудящего зева. Стихия! Награда! Дуракам!" - И исчезает в разверзнутой пасти. Гул, нарастая, переходит в свист, и вот, когда кажется, что сейчас взорвутся перепонки, наступает тишина. Мертвая!