Владимир Скрипник - Тинга Страница 28

На том месте, где только что был сквер с чахлыми кустами и замызганной растительностью, нет ничего. Лишь там и сям блестят, как черные лужи среди перепаханной земли, оплавленные сыры дымящегося асфальта. Но воздух заражен, нечист, наполнен не то водой, не то серой мутью, которая, поворачиваясь, начинает светиться неяркими перламутровыми переливами. Он колышется, дрожит, как студень на широком блюде, как бедра у полной женщины, которые втиснули в слишком узкие брюки. Пространство колеблется, течет по оглохшему переулку и шевелится, как огромный мыльный пузырь. Страшно произнести слово, кашлянуть, дыхнуть рядом с этой разноцветной бомбой.

А Земля спала, и только далеко-далеко от нее, в темных глубинах мировых пространств плыли и крутились серебряные водовороты галактик и, нервно дыша, переливались мутные бомбы перламутровых туманностей. Вспыхивали и гасли огненные пузыри звезд, обращая в расплавленные капли крутящиеся вокруг них плененные планеты. И лишь пушистые хвосты комет беспечно сновали по звездному небу, как будто кто-то сверкающим веником сметал в кучи ускользающие искры веселого звездного мусора. И где-то среди этой круговерти и жути носились остатки взорванного сквера с его искалеченными скамейками, киосками, фонарями и обрывками алюминиевых проводов. Наше нищее богатство. Вечность являла свой сверкающий миг. А с ним и себя. Свое время и свое безвременье. И были ей совершенно безразличны жертвы и боги. Как безразлично бывает человеку, у которого нет ног, какого размера стоят перед ним сапоги. Лишь бы не жали под... мышками.

Страшно. И среди этого страха и тишины из самой черной точки неба, из самой ее спрессованной тьмы вдруг вырвалась тонкая золотая игла, похожая на молнию, и впилась в мыльный перламутровый пузырь, который лопнул с оглушительным грохотом и треском. И весь проулок в мгновение наполнился хрупкими белыми кристалликами, медленно опускающимися на бедную, искалеченную землю. Как будто дети рассыпали сахар на крыло старого рояля и убежали, забыв убрать. Но кристаллики тают, и вот уже нет ничего, что напоминало бы о происшедшей здесь всего миг назад катастрофе. Лишь покосившийся фонарь с обрывками проводов да очумевший постовой, который издали наблюдал за происходящим, безмолвно застыли и молчат. Это потом постовой напишет свой знаменитый рапорт "Смерч во время дежурства", от которого затоскует ментовская душа его начальника, майора Мертвого, интуитивно почувствовавшего во всей этой свистопляске разгул неземных сил. Затоскует и отдохнет в длительном запое.

А Земля оставалась тиха. Тиха и тепла. Мирно дышали океаны, тихо шумели леса, а в квартирах горел свет, было чисто и уютно. Сумасшедший звуковой конус, созданный Льноволосым, - а это несомненно был он, - благоразумно обогнул дом Тинги и, выбив все окна в соседних домах, исчез в бесконечных просторах нашей прекрасной Отчизны. Исчез с ним и Льноволосый.

Эпилог

Я нашел тех, кто интересовал меня. Из всех домов, потрепанных необычной стихией, только один не пострадал. В этом доме на четвертом этаже я нашел свой валдайский колокольчик, мое повзрослевшее азиатское божество. Это была судьба.

Мои рассказы воспринимались как сон. Не сразу Тинга, ее муж и милиционер Синичкин поверили в существование Льноволосого.

- Парень был, был! - волновался старшина. - Такой длинный, а волосы белые-белые, до плеч. Всё орал: дураки, стихия! Это он всё закрутил своим шарфом.

Его успокоили и на радостях решили устроить пир на квартире у Тинги. И, только сидя за столом, Тинга с мужем вспомнили сцены, увиденные по телевизору,

- Его работа! - подтвердил я.

Я познакомился с очаровательным сынишкой Тинги - Рахметом. Малыш, как и полагается главному герою мировой драмы, был абсолютно спокоен, гудел самолетом, пускал пузыри и вел себя совершенно недостойно - написав на форменные брюки уважаемого стража порядка.

- Высохнет! - радостно смеялся постовой. - На нас всё быстро сохнет.

Хороший, смешной человек. Действительно, высохло быстро, и вечер прошел как надо. А Тинга похорошела, расцвела пышной и чуть сладкой восточной красотой. Появилась у нее и высокая, красивая грудь. Ее былое страдание. Глаза засияли умным блеском, яркостью и глубиной. Что тут сказать - Азия! Смуглая тонкая девчонка, тайная страсть России. Ее незаконнорожденное дитя. Это ты в северном городке приоткрыла свои скрытые сокровища и поразила русского парня незнакомой силой и красотой. Очень разные, мы недоверчиво всматривались друг в друга, не торопились соединиться и создать невиданную доселе семью. Слишком свежи были раны, нанесенные обоим и темны времена впереди, чтоб народы безумно могли пойти навстречу друг другу. Золотоокая красавица и кипящее страстью и отвагой молодое русское сердце. Рогатая богиня и странный и страшный голубоглазый Север, живущий в своих заснеженных лесах. Что мы вместе? Куда? Сон и мечты!

А высоко в небе стоит роскошная луна. Широко расставила она свои бедра, будто голая, рябая баба влезла на сук высокого дерева да и осталась там сидеть, замерев от восторга и жути. До поры спрятала луна золотые рога. До поры не ревут по ним трубы. Еще зайдется земля огнем и злобой и пройдет над ней дождь из капель крови. Будет слюна людей горька, как желчь, и кисла, как уксус. Сплюнет ее человек, и родится в том месте гад, и гад будет править землею.

Грустна сегодня кровавая правительница, но не грустны боги, рожденные ею. Азия дышит нам в спину первобытностью и звериной силой. Она уже приходила к нам, вытаптывая посевы и круша города. И не ушла. Осталась! Она в нас и щурит свои раскосые глаза. Наэлектризован воздух опасностью, идущей от ее непомерного аппетита. Пробегают по затылку маленькие шаровые молнии. Голубой огонь предупреждения. Пронзительный, как глаза Льноволосого. Стихия переполняет нас, надвигаясь ночью и злом. Пахнет паленым. Собирают топливо на костры. Отплодоносили смуглые женщины, и выросли новые жертвы. Вглядитесь в эти бесстрастные лица, заполнившие улицы наших городов. Вы знаете, что несет их бесстрастность. Когда-то они оживут и оттают, когда-то зацветут радостью их прекрасные золотые глаза и мягким светом озарятся жестокие лбы. Новые боги ждут очереди у новых владык. А над миром стоит Ночь. Нега струится сквозь светлые лунные покровы. Нега и сон! Сон богов! Я сидел, записывая свои впечатления, пытаясь вложить в слово тайную силу души. Но ничего не выходило. Прокрустово ложе не дремало. Всегда торчало что-то лишнее. Эмоции захлестывали и топили смысл.

В коридоре резко зазвонил телефон. Чертыхаясь, я направился туда. Из монастыря сообщили: умер Митя Столбов. Невесть откуда взявшаяся молния ударила Митю в голову, выжгла язык и, не опалив даже усов, испарилась. Митя умер от болевого шока. "Сбылось", - похолодел я. Льноволосый не врал. Он мстил! Но, кому этот урок был впрок, я не понимал. Ведь, кроме меня и Митяя, в моем городке его никто не принимал всерьез. И тем не менее этот идиот начал действовать. Уничтожал свидетелей? Вряд ли. Скорее предупреждал.

О чем?

Чтоб я молчал!

Ошарашенный, я тупо уставился в светлое московское окно. Тинга с мужем сгорали на работе. Рахмет мирно спал в стерильных яслях. В тишине квартиры методично капала вода из крана, задавая потоку времени своеобразный ритм. Он каждой каплей простреливал меня насквозь, гулко отдаваясь в висках. Пытал как мог. Внизу что-то мелькнуло. Я отодвинул штору, и в лицо мне ударил сноп иссиня-белого света. Закрывая рукой глаза, я отмахнулся, налетел на стул, перевернулся через него и врезался затылком в стену. Очнулся сидящим на полу. Передо мной лежал лист бумаги с аккуратным печатным текстом. "Просвещают", - подумал я.

Текст гласил:

И остался Иаков один.

И боролся Некто с ним до появления зари;

И увидев, что не одолевает

его, коснулся состава бедра его

и повредил состав бедра у Иакова,

когда он боролся с Ним.

И сказал: отпусти Меня,

ибо взошла заря. Иаков сказал:

не отпущу тебя, пока не благословишь меня.

И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.

И сказал: отныне имя тебе

будет не Иаков, а Израиль; ибо

ТЫ БОРОЛСЯ С БОГОМ.

"Иаков стал хромым за то, что боролся с Богом", - автоматически отметил я. И тут до меня дошло, чего не мог понять Иаков, борясь с Некто. Никакого Льноволосого не было. Не было бессердечного ангела, тупо боровшегося со мной.

Я БОРОЛСЯ С БОГОМ!

БЫЛ ТОЛЬКО ОН!

Листок вывалился из моих рук и легкий, как эльф, опустился на колено. Резкая боль полоснула по бедру, сжала его тисками, раздавила в горячую лепешку и, помедлив, жарко ударила в голову. Задохнувшись, я вскочил и вновь потерял сознание...

Когда я пришел в себя, листка нигде не было. Не было и боли. Взволнованный, я попытался встать, но опять неуклюже рухнул на прежнее место. Одна моя нога была короче другой. На ладонь! "Отныне имя твое Израиль, ибо ты боролся с Богом", - звенело у меня в ушах. "Израиль - это хромой или борющийся?" - задал я себе вопрос и попытался еще раз встать. Земля качалась, ходила ходуном, ярость придала мне силы. Правой ногой я едва дотягивался до пола, но стоять было можно. Меня всего перекосило, как старый дом без фундамента. "Сволочи! - думал я. - Уродуют, педагоги драные", "Ты Божья отметина, запятая в чужих словах", - билась и колола подлая мысль. "Нет! - выпрямился я, вырывая из сердца ледяную занозу. - Я не урод и не закорючка на твоих полях. Я РАЗГЛЯДЕЛ ТЕБЯ! И РАЗДЕЛИЛ ТЕБЯ! И ДАЛ ИМЯ ТЕБЕ! И НЕ ИСПУГАЛСЯ ТЕБЯ! И УЗНАЛ СИЛУ ТВОЮ!" Спотыкаясь, я бросился к окну. Октябрь спокойно вышивал свои одеяла. Лазурь колоколом стояла над его тихо работающим станком. Тянуло сладким дымком с огородов. Небосвод гудел от избытка радости и голубизны. Он смывал росами и дождями ее веселые излишки в задорную пестроту ручейков и рек. Легко дробил в голубую пыль палисадников и мелких луж. Кружа по дворам и скверам, щедро рассыпал чистой мозаикой детских доверчивых глаз. Голубая эмаль текла из его бездонной бочки, стоящей на самой вершине пряничных туч, заполняя собой все трещинки и царапины изношенного тела, делая его свежим и чистым. И в самом центре неба на нитке зенита весело сверкал и качался золотой шарик озорного светила. Шла жатва! Солнце, смеясь собирало в руки легкие золотые лучи, колос к колосу, обвивало ими небо, и тепло пеленало землю тонкими золотыми бинтами. Земля доверчиво открывала ему холодные закоулки и зябкие плечи. И то, что я был искалечен, ничего не значило. Юное тело мира приветствовало меня своим полуденным блеском, тонувшим в водовороте красок и лучей. Оно любило меня, ждало и верило в мою свободную волю, волю жалеющего человека. Ухватившись за подоконник и переполняясь восторгом, я чувствовал, что задыхаюсь и... Люблю! Душа истекала. Счастье переполняло ее, как керосин лампу.