Дмитрий Попандопуло - Христо-борец (Геленджикские рассказы) Страница 3

Таким образом подталкивая жениха да невесту друг до друга, веселые эти ребята вскорости уже видели, как во время дамского танца, а то был, кажется, фокстрот, Аристика топтался с беспомощным лицом около своей партнерши, а та смеялась и, похоже, говорила ему, чтобы не тушевался из-за того, что на ноги ей без конца наступает. Всем, конечно, нестерпимо хотелось услышать, осмелится что-либо сказать Аристика, несмотря на то, что оркестр гудит дай боже и народ шуршит подошвами об цемент.

Но тут дамский кончился, а наша парочка вместо того, чтобы подойти к своим ребятам, неожиданно протолкалась на волю и пошла по темной дорожке в сторону моря. Кирикиди, как главный организатор эксперимента, не смог больше терпеть возникшей неизвестности и вместе с кем-то таким же любознательным стал продвигаться туда же. Возле обрыва на виду у бухты с лунной дорожкой те сидели на лавочке, не зная про шпионов, что притаились в густой траве. Промеж них и произошел тот знаменательный разговор, правда, совсем короткий:

Галка:

- А вас как звать?

Аристика молчит.

Галка:

- А сколько вам лет?

Аристика молчит, но громко и часто дышит.

Галка:

- А кем вы работаете?

Аристика:

- Аристика... Мне стидно... Слюшай, пойдем на щелка селоваться?!

В траве возле лавочки, можете представить, какой смех был после тех слов? С того смеха наша малознакомая парочка в один момент улетучилась в разные стороны.

После того Аристика больше не делал ни одного шага в сторону Северной стороны, то есть в курортную зону, а Кирикиди в упор не видел. В тихую погоду, когда музыка над водой доносится совершенно чистым звуком, он сидел на палубе с шилом в руке над паршивыми сетями, то ли чинил их, то ли делал вид, что чинит. Когда танцы на берегу кончались, он спускался в кубрик и спал до утра. После того, как единственная его бабка умерла, вообще редко сходил на берег, разве когда кок гонял на базар за луком или еще за чем. А когда он шел мимо ресторана "Крыша", возле которого всегда ошивался всяческий околопортовый народ, оттуда кто-нибудь обязательно громко орал: "Аристика... мне стидно... пойдем на щелка целоваться..." и все другие дружно ржали.

Эта однообразная сценка, скажу вам, повторялась не один десяток лет. Бывало, идет до порта Аристика, хотя и кучерявый все, да совсем седой, а из пацанов, тех, что и родились уже после той истории, орет кто-нибудь, мол, пойдем на щелка целоваться. А тот, между прочим, всегда проходил молча, голову не повернет, с выдержкой был мужик.

А в шестьдесят девятом году был тот страшный шторм, что загнал наши сейнера с уловом аж в Поти. Синоптики сказали, что десятибалльный шторм продлится еще три дня и чтобы рыбаки сидели себе на берегу да попивали чачу, что все так и делали с удовольствием. Кирикиди же, который в то время вырос из простого матроса до капитана "Топорка", на другое утро не захотел ждать, когда жирная хамса протухнет, и решил прорваться до дому, поскольку ему показалось, что шторм стихает. То ему так показалось, и сейнер до дому не дошел, потом даже щепки или какого-то опознавательного предмета не могли найти, сколько ни искали.

С того трагического случая у самого входа в нашу бухту на круче поставил рыбколхоз "Парижская коммуна" памятник всему экипажу "Топорка" в количестве тринадцати человек, на котором все пофамильно упомянуты золотыми буквами как жертвы слепой стихии и труженики моря. Рядом с "Дмитрий Кирикиди" написано "Аристотель Олевра". Я так думаю, что на том свете Аристотель простил Мите обидную шутку, а тот наверняка не дает его в обиду как крайне трудолюбивого матроса, что и делал, когда был капитаном. У того памятника круглый год цветы. Кто и кому их приносит, неизвестно. Наверное, всем, а значит, и безродному Аристике.

Лия - директор хлебозавода

- Тю, Лазарь! - кричал один на улице.

- Сам ты Лазарь, - отвечал другой. И всем было понятно, об чем шла речь: один пацан другому просто хотел сказать, что он дурак, а тот отвечал соответственно, потому как Лазарем, то есть дураком, кому охота быть. Это потом пошли косяком разнообразные эпитеты, смысл которых был один "чокнутый", "февраль", "сдвинутый по фазе", "с приветом". А мы тогда говорили одно слово "Лазарь" и все было ясно.

Лазарь Илиади был сыном пастуха Анастаса, который до войны всей семьей гонял по горам порядочное стадо коз и баранов. Только один из троих сыновей из-за неудачного от рождения умственного состояния не пригоден был ни к какой деятельности. Предоставленный сам себе, Лазарь целыми днями в любую погоду бегал по улицам в единственной одежде - рубашке до колен, хотя ему лет двадцать уже было. Имелась у него такая страсть - лошади, бегал он за ними с хворостиной в руках, что-то мычал им ласковое до тех пор пока конь не ударил его копытом, но тот вскоре очухался и опять забегал. Некоторые пацаны из-за природной своей жестокости не жалели Лазаря, устраивали ему некрасивые штуки с задиранием единственной рубахи и другие пакости, про которые даже вспоминать неохота. А ведь тот Лазарь был совершенно безвредный, беззащитный, как малое дитя, у него даже головка была малая да круглая, что у пятилетнего, хотя сам был рослым парнем. Он таки добегался беспризорно, в первую же сильную бомбежку осколок от фугасной бомбы попал именно в его голову, хотя на улице было полно народу с куда более крупными головами. Так и не стало Лазаря, хотя еще долго после войны многие называли друг друга Лазарем в конфликтной ситуации, особенно пацаны.

В войну появился еще Миша Черноморский Моряк, но тот стал не в порядке после тяжелой контузии и ранения на Малой земле, куда выбрасывался он с морской пехотой. Списали его тогда подчистую, и стал он ходить от калитки к калитке, просить покушать у голодных своих земляков. Был он в черном бушлате на голое тело, двигался весь перекошенный и с трудом, но с постоянной широкой улыбкой на лице. Контузия ему такую память оставила на всю жизнь, будто он все время смеялся. Говорил он плохо, но одну фразу все различали: "Миша - не дурак, черноморский моряк, восемь лет не ел, дайте кусочек хлеба..." И многие люди, сами пухлые с голоду, делились с ним крохами. Позже Миша кем-то был устроен, и хотя мучительная походка и страшная улыбка оставались при нем, вид имел ухоженный. Говорили, что мать его отдавала ему внимание из последних сил. А дурные пацаны Мишу не дразнили и относились уважительно как к десантнику на Малую землю.

А вот Лия был совершенно бездомный и никто даже не знал, откуда он появился в городе. Был разговор, что пришел он с Эриванской станицы через горы, спасаясь от голода. Хотя это очень странно, поскольку кукурузу баночками продавали на базаре кубанские куркули, а у нас в те годы хоть шаром покати было с едой, только на хамсе и спасались. Был Лия небольшого роста, но крепкий и даже румяный, хотя часто голодал. Левая нога была у него колесом, но ходил таки скоро. Целыми днями, бывало, ходит по городу, ищет, кому там огород вскопать иди дров напилить-наколоть или еще чего сделать по хозяйству. Кривая нога не мешала ему делать разнообразную тяжелую работу. Бывало, какой-нибудь вдове целый день долбает киркой яму под уборную, а к вечеру получит тарелку кукурузного супу, вмиг съест, оближет тарелку и сидит, улыбается. А то за кусок хлеба один двуручной пилой распилит воз граба, поколет дрова и аккуратно сложит. Потом тщательно соберет в отдельную кучу щепки, подметет двор и сядет на землю отдохнуть да пожевать заработанного хлеба. В феврале-марте был сытый, в это время копал он огороды, что трактор, по четыре - шесть соток, и все бабы наперебой звали его во дворы. Только ночевать не приглашали, и шел он до моря и ночевал на мягкой морской траве.

В сильно холодной время прятался в каких-то тряпках по разбитым домам. Но оттуда почему-то гоняла его милиция, хотя дураку ясно - не от хорошей жизни человек ночует по развалинам среди засохших куч. На такой случай была у него запасная неприступная позиция в горах в виде каменной берлоги. Берлога та была оборудована из крупных камней в таком месте, что увидеть ее можно было только с одной точки с противоположного склона глубокой щели. Добраться туда можно было только по крутой щебенистой осыпи, хватаясь руками за колючку. которая черт ее где растет. Там он пропадал неделями, а кушал, что можно было найти в лесу - дичку, шиповник, желуди.

Какое-то время прибился он до райпромкомбината. Заприметил его замдиректора по хозяйственной части Женя Сурков, первейший алкаш еще с тех пор. Он, значит, усек то, что Лия безответный человек, и понарошку оформил его дворником, ставку ему определил. Лия чего только не делал у них на дворе: и дрова пилил-колол, и подметал-убирал, и машины мыл, и воду таскал кому попало. Сурков же раз в месяц давал ему зарплату в виде десяти рублей, причем обязательно рублями, иначе Лия ворчал, что мало денег. Остальные деньги за штатную единицу тот сволочной Женя брал себе дополнительно для пропивания. Только однажды в пивной его же подчиненные шофера набили ему морду за такое шкурничество, после чего Лию рассчитали с дворника.