Дан Маркович - Что было, то было (рассказы) Страница 3

Потом он работал, женился, у него были дети - жизнь затащила его в свой водоворот. В нем проснулась отчаянная энергия и радость простой нерассуждающей жизни, проходящей в исполнении различных дел и удовольствиях в свободное время. Иногда он оставался один, озирался и думал:

"Прекрасно, прекрасно... А что там еще?.. Посмотрим..."

и все, что происходило, казалось представлением, устроенным специально для него. На его остров приезжали дикари, иногда веселые и добрые, иногда опасные, но они съедят, кого хотят съесть, сядут в пироги и исчезнут, а он останется... Люди менялись, время шло, и очертания его острова стали проступать все ясней, через пелену лет и временные декорации. Ушла жена, выросли дети, и он стал не нужен им, работа оказалась суетливым и никчемным занятием - Сегодня уничтожало следы вчерашнего дня, потом выходило Завтра, и про Сегодня уже говорили - "Вчера..." Он все чаще вспоминал мать и большую книгу, первую в жизни. Наконец, он остался один и вздохнул с облегчением... Посмотрим! Теперь, как в детстве, можно спокойно подумать. Но мысли его были смутны и печальны. Жизнь ничего не прояснила для него, может быть, запутала... Как все ясно было у Робинзона... Может, еще что-то будет?.. Посмотрим?.. Он закрыл глаза...

Его подхватила большая рука, и чей-то голос спросил:

"Отчего старик замолчал?" Он подумал: "Все равно покоя не дадут..." и умер. Тело его осталось на земле, а дух начал стремительно подниматься, земля превратилась в крошечный шарик и исчезла...

- Ну что же... посмотрим...

Нож

Только один бил азартно, а остальные трое - как-то нехотя, чаще просто подталкивали к этому, маленькому, в куцем пальтишке, а куцый действовал радостно, как будто, наконец, дорвался до настоящего дела. Тот, кого били, все не падал, сначала уворачивался, а потом как-то удерживался на ногах, и думал только о том, чтобы удержаться, и что, наконец, это кончится, и все еще ничего, ничего страшного с ним не сделают. Отвечать им он не мог - с него сразу сбили очки, да и не умел, но он был вынослив и старался не упасть, чтобы не били ногами. И, действительно, им надоело - "пошли?...пошли" - и стало тихо. И дома было темно и тихо, и тепло, и он, не раздеваясь, упал на кровать. Ничего не произошло, ничего. Никто не видел, никто, и все надо забыть, как будто тебя нечаянно толкнули в толпе, и тут же кто-то тяжелый наступил на ногу, страшно сильно, так, как наступают на камень или выступ почвы, - чтобы опереться и выкарабкаться самому. Наказан за какой-то просчет в несложной, почти инстинктивной тактике - двигаться с толпой и в то же время достигать своей цели. И тут надо переждать, двигаться со всеми, забыв о своем, чтобы отдохнуть, отдышаться и не делать новой ошибки. И некого винить - если и оттолкнул бешено и наступил кто-то отдельный, то он давно далеко, давно забыл, и никто не помнит, все забыли, никого рядом не было, никого... И сегодня все так же, точно так же, никому ты не нужен, и били просто так, и тут же забыли, и днем не узнают, может быть, скажут даже за что-нибудь мелкое - извините... в магазине, в подъезде... Оставь, оставь, надо забыть...

Он протянул руку, выдвинул ящик стола, нащупал тяжелый знакомый предмет и поднес его к лицу. Рукоятка, плотно обмотанная изолентой, полоска черной инструментальной стали, заточенная наискосок, холодная, с бешеным блеском линия - лезвие. Сапожный нож, купленный давно, в каком-то пыльном крымском городишке. Это лезвие никогда не знало настоящей работы, разрезая без усилий кипы бумаг, и ничуть не затупилось, не выщербилось за годы. Он крепко обнял пальцами теплую рукоятку и несильно толкнул ножом матерчатую спинку стула. Нож пропорол старую ткань, пошел дальше, через какую-то вязкую массу, вату или поролон, уткнулся в дерево, в фанеру, и застрял в ней. Отпусти его... Нож медленно потянулся книзу под тяжестью рукоятки и выпал из ткани, с мягким звуком лег на сиденье стула. Он взял его, встал и сделал быстрое движение рукой - выпад вперед и чуть вверх. В конце пути нож шел неверно, как бы колеблясь, куда ударить, а он видел в кино, что били не так, а легко и уверенно, как будто сразу попадая в десятку. Если положить его в грудной карман этим кричащим лезвием к земле, то он и пойдет к земле, и что для него ткань кармана, пальто... Нет, так не удержишь... А лезвием вверх - стоит согнуться - и он без усилий войдет в бок, или даже в горло, и так и застынешь, как, он видел однажды, застыл на месте человек, застигнутый сердечным приступом, смертельным, и стал медленно падать, руки как бы ощупывали воздух, потом землю, и все не успокаивались, а он уже был мертв... Нет, лезвием вверх тоже нельзя. Он взял узкую коробочку из-под красок и сделал неуклюжий футляр для лезвия - ножны.

Дни шли, и нож был с ним, тяжелый и верный. В темноте он встречал людей, похожих на тех, или так просто казалось, и вглядывался со страшным напряжением - они или не они, и потом, много раз дома все представлял себе, как они окружают его, и он достает нож... медленно, чтобы они увидели и смогли оценить крепость стали и остроту лезвия... нет, это надо сделать незаметно и быстро, в последний момент, когда все будет ясно, или после первого удара...- ударить несильно и быстро, и отскочить в сторону, и, может быть, они отступятся... а может, скажут негромко - "у него нож..." и у них в руках появятся такие же полоски стали, и тогда ничего нельзя вернуть и предотвратить... И как вообще ударить... можно ли...

С каждым днем нож становился все тяжелей, и он стал унижать человека... зачем носить, если боишься его, и достать не сможешь, и ударить... И он оставил нож дома и вышел в сумерки. Они стояли на углу, курили и маялись. Был воскресный вечер, все уже выпито, и впереди только понедельник. Он медленно прошел мимо, остановился спиной к ним и стал надевать перчатки. Воздух был резкий от мороза, а снег чистый, нетронутый.

Откуда я?...

Старик Матвеев, главный инженер одного из уральских заводов, после смерти жены вышел на пенсию и приехал к сыну. В свои шестьдесят пять он был еще крепок, ничем не болел, но работать, как это считал нужным, больше не мог, а перейти на работу полегче не захотел. Он решил пожить немного у сына и не спеша обдумать, что делать дальше. Сын давно жил отдельно - работал научным сотрудником в маленьком подмосковном городке - и особой близости с ним у старика не было. Этот лысеющий человек с замученными глазами когда-то был маленьким мальчиком, с которым он, его отец, возился, стирал пеленки, водил в детский сад, потом в школу... дальше воспоминания были отрывисты и неярки. Теперь многое в сыне его раздражало и удивляло. Развелся с хорошей женой, оставил ребенка, просиживает дни и ночи в институте, домой приходит как в ночлежку... Старик много работал сам, но любил и умел заниматься домом. Его удивляли странные знакомые сына, которые могли

говорить только о работе... и то, что у него вместо пальто - кургузая куртка, и нет вовсе пиджака, а только поношенный свитер с протертыми локтями... В первые же дни старик купил сыну дорогой обеденный сервиз на шесть персон и зимнее пальто из добротного материала. Сын постучал ногтем по прозрачному фарфору, послушал долгий звон - "Лучше бы тарелок простых купил, отец, знаешь, есть - "общепит", - но видно было, что сервиз ему понравился. А пальто он носить не стал - "до института три шага, зачем оно?.." Старика раздражало, что сын проходит в башмаках в комнату, садится в куртке на кровать, швыряет окурки издалека в урну и не попадает, не моет посуду, ест кое-как, уставившись отсутствующим взглядом в стену...

- Что вы там делаете? - иногда спрашивал отец. Сын объяснял, стараясь говорить понятно, и это тоже раздражало.

- Какая польза?.. - сын дергал плечом, - хорошая теория всегда полезна...

Но старик не верил.

- А зачем ты отсылаешь статьи за границу?..

- Чтобы там узнали...

- Что же в этом хорошего, если узнают?..

- Наука едина, отец, нет чужой и нашей.

И это было непонятно, и даже дико, потому что всю жизнь наше было нашим, и его следовало защищать от посягательств...

- Смотри, перегонят они нас...

Сын хотел сказать, что его давно перегнали, и вот уже много лет, задыхаясь и проклиная все на свете, он бежит следом, подбирая крохи за американцами, японцами и даже голландцами и шведами... но посмотрел на знакомый крутой подбородок, жесткие морщины отцовского рта - и промолчал... У старика была отдельная комната с окном на реку и лес, но он скоро заскучал и собрался домой. "Вот еще разик схожу на реку - и двинусь в путь..." Ему уже казалось, что он сделал глупость, отказавшись от хорошего места диспетчера. Теперь оно будет занято и ему придется искать работу на другом заводе, или вообще неизвестно где...

Субботним утром старик еще лежал и слушал, как сын звякает ложечкой на кухне, мечется по комнате, собирая бумаги... "Пришел среди ночи и снова убегает, в субботу... что за работа такая..." После ухода сына он не спеша позавтракал, взял сумку и спустился вниз. Надо в магазин, потом пройтись... На последних ступеньках его качнуло. Это было похоже на землетрясение. "Откуда здесь?.." - мелькнуло у него в голове. Он постоял и вышел на крыльцо, зажмурился. Яркое осеннее солнце бездумно расточало последнее тепло. Вдруг его качнуло еще раз. Как странно... Произошло что-то неуловимое - он все так же стоял, опустив голову, борясь с головокружением, - но мир изменился. Он посмотрел вокруг - все было по-прежнему - и все непонятно. Ярко-зеленая трава и желтые листья... белоснежные облака на прозрачном небе - и он?.. Он по-прежнему ощущал свое тело, как родное и необходимое ему, и из него через глазные впадины смотрел на траву и небо, как из окон своего дома... но кто он такой?.. где он?.. как оказался на этом месте, что хотел делать, куда ему идти? Инстинкт подсказывал, что надо вернуть все, как было - вернуться туда, откуда он пришел, но он не знал, откуда он... Его разум робко ощупывал стены тюрьмы и не находил ни щели, ни зазора...