Акрам Айлисли - Люди и деревья Страница 30

- Тебя как зовут?

- Садык.

- Ну-ка, Садык, покажи мне твою тетрадь.

Она взяла тетрадь, развернула ее на том месте, где был написан сегодняшний диктант, и показала всему классу.

- Видите, ребята? Садык будет одним из лучших учеников нашей школы.

Она положила тетрадь на парту и погладила меня по голове. Как только Фирюза-ханум вышла, ребята, все как один, привстали с мест и повернулись ко мне.

Прошло еще несколько дней. Сейяд-муаллим, преподаватель алгебры и наш классный руководитель, высокий сутуловатый человек, принес в класс стопку тетрадей.

- Садык! - вызвал он меня.

Я встал. Сейяд-муаллим спросил, как звали моего прежнего учителя по математике, а потом сказал, что я лучше всех выполнил домашнее задание: и задача и примеры сделаны правильно и без единой помарки. На перемене меня окружили ребята; даже кичливый Хазер признал теперь меня человеком.

То, чего я никак не хотел уступить Хазеру, я получил еще до конца первой четверти и великодушно простил ему все его остальные успехи и заносчивость. Только много позднее, зимой, я узнал, что Хазер ходит такой нарядный вовсе не потому, что его отец портной и умеет шить одежду, и важничает он вовсе не оттого, что у него по всем предметам пятерки, а оттого, что он родной брат "горсовета" Джалилова. По нескольку раз в день вызывали Хазера учителя, громко произнося эту фамилию, но лишь тогда, когда Хазер показал мне свой красивый дом, я сообразил, в чем дело.

Как-то после уроков Хазер отвел меня в сторону и предложил сходить "в одно место". Для этого, сказал он мне, нужно сначала купить на рынке орехов. Потом мы пройдем за школу к детдомовской стене. Там есть ворота, а под воротами - лазейка; Хазер свистнет, и в дыру пролезет Айша - девочка из детдома. Мы отдадим Айше орехи, а она даст нам пощупать ее.

Мы купили на базаре орехов, обошли вокруг детдома, Хазер свистнул, и в лазейке под воротами действительно показалась девочка. Девочка была плотная, коренастая, но лазила ловко, как кошка. Увидев меня, она замерла от неожиданности; сначала побледнела, потом вся залилась краской. Что касается Хазера, тот нисколько не растерялся, схватил девочку за руку, сунул ей орехи и стал тискать ее. Отпустив наконец Айшу, он позвал меня. Я не мог сдвинуться с места. Девочка постояла немножко, устремив на меня круглые от страха глаза, повернулась и шмыгнула в дыру под ворота.

Сначала Хазер поднял меня на смех, но, увидев, что я не в себе, спросил деловито:

- Чего струсил? Здесь же никто не ходит... Завтра придешь?

- Нет, - ответил я, - завтра я не приду.

Но завтра я снова пришел к лазейке и послезавтра тоже. Орехи мы покупали на мои деньги, но я ни разу не осмелился приблизиться к Айше.

Я сам не мог понять, как случилось, что красивые новенькие рубли, накопленные с таким трудом, я, не задумываясь, тратил на орехи. Я сидел на своей последней парте, смотрел на редкие тополя, возвышавшиеся над белой детдомовской стеной, видел перед собой испуганные глаза Айши и думал об одном: почему вместо тополей люди не посадили возле детского дома орехи? Я знал, что Хазер считает меня идиотом: и тогда, когда, потратив свои красивые новенькие рубли, я ссыпаю орехи в карман его нарядного пиджака, и тогда, когда, притаившись у детдомовской стены, с нетерпением жду, чтоб трясущаяся от страха Айша поскорей нырнула в лазейку. Хазер каждый раз потешался надо мной и называл дураком, но я не отвечал, я думал об Айше, о том, что она сидит сейчас где-нибудь в уголке и торопливо жует орехи, которые мы ей принесли.

Как мне хотелось, чтоб Айша каждый день могла есть орехи! Я хотел этого даже больше, чем того, чтоб у дяди Селима всегда была на ужин баранина и чтоб чистильщик Сафтар ежедневно покупал на базаре лепешку с медом.

Простившись с Хазером, я не сразу шел домой, а долго еще слонялся возле базара: играл с черным псом, разговаривал с дядей Селимом. Несколько раз я видел товарища Джалилова. Он не носил шапку, его густые черные волосы были аккуратно зачесаны назад. Если ему кланялись, он не спеша наклонял голову, первым он никогда не здоровался.

И еще одного человека я часто видел возле базара. Это был даже не человек, а полчеловека, обрубок. Целыми днями инвалид неподвижно сидел на своей доске возле базарных ворот и оживал лишь тогда, когда на улице появлялись детсадовские ребятишки. Завидев ребят, инвалид хватал две дощечки и, перебирая ими по асфальту, весело катил за ребятами. Силы быстро оставляли его, он останавливался всегда на одном и том же месте - возле спиленного тополя - и долго сидел там, глядя на стайку ребятишек, поднимавшихся вверх по улице. Потом поворачивался и возвращался на прежнее место. И весь день, пока ребятишки снова не показывались на дороге, он все поглядывал на садик, в котором они скрылись...

Осень кончилась. Только здесь, в городе, вроде и кончаться-то было нечему. С обломанных веток тутовника упали последние листья, орех за базаром оголился, и его редкие ветви торчали в разные стороны, за детдомовской стеной белели стволы тополей, похожие на скелеты...

Однажды на уроке арифметики, по привычке взглянув на сухие тополя, я замер - на айване маячила высокая фигура Якуба. Он подошел, прижался лбом к стеклу, заглянул в класс и, увидев меня, довольный, повернул к двери. Не дожидаясь, пока он постучит, я спросил у учителя разрешения и выскочил в коридор.

Мы молча спустились во двор; у ворот я остановился. Якуб сунул руку в карман, достал пачку денег и, ничего мне не объясняя, спросил:

- Сорок кило картошки по три рубля - это сколько будет?

- Сто двадцать рублей.

Якуб отсчитал деньги.

- Так. Двенадцать кило лука по четыре рубля?

- Сорок восемь рублей.

- Хорошо. Прибавь к ста двадцати сорок восемь.

- Сто шестьдесят восемь, - не раздумывая, ответил я, видя, что Якубу нравится быстрота, с которой я считаю.

- Так. Теперь добавь еще сто пятьдесят рублей - это за огурцы и помидоры.

- Триста восемнадцать рублей,

- Здорово считаешь! Сколько, говоришь, вышло?

- Триста восемнадцать.

- Еще что осталось?

- Не знаю.

- Так вот знай. Абрикосы ваши я продал - на стены деньги пошли. Все стены обмазал. Орехов мешок собрал - все целы, ни одного орешка не тронул. Продам, желоба поправлю, и крышу надо чинить. Груш в этом году не было. Еще что-нибудь осталось?;

- Ничего, - сказал я, удивленно глядя на деньги, которые он дал мне. Ничего не осталось.

- Убери деньги! В карман положи! - И добавил, когда я убрал деньги в карман. - Никому ни копейки не давай. Слышишь? Пиджак себе справь и штаны.

- Хорошо.

Якуб молча оглядел меня: пиджак, брюки, галоши. Потом повернулся и зашагал к базару. Но вдруг вернулся, достал из кармана горсть орехов и сушеных ягод и высыпал их мне в карман.

- Учишься, значит? - сказал он.

- Учусь.

- Ну давай учись.

Я, довольный, побежал в класс: в одном кармане у меня шуршали деньги, другой был набит орехами и тутовыми ягодами. Случилось это незадолго до каникул. Айшу я теперь не видел - Хазер уехал с братом в Баку.

Начались холода. Как-то утром Сурат появилась во дворе в красивом зеленом пальто. Губат втащил свою кровать в комнату. Потом выпал снег, и вместе с ним на двор легла тяжелая мягкая тишина.

Площадь перед базаром постепенно пустела. Исчезла будка дяди Селима. Сафтара тоже не было больше видно. Мясник Али перебрался внутрь базара, под крышу; чурбан, на котором он рубил мясо, тоже переехал туда. Катык и папиросы продавались теперь только в чайханах, а площадь перед базаром перешла во владение ребят, целыми днями возившихся на льду.

Радио на высоком доме совсем засыпало снегом, но оно всю зиму говорило само с собой хрипловатым озябшим голосом. На стене, с четырех сторон загораживающей детский дом, лежали сугробы, я всю зиму не видел Айшу, словно и она тоже упрятана была под толстым слоем снега.

Хазер ни разу не вспомнил про Айшу. Нарядный, в теплых шерстяных варежках, в красном шарфе и блестящих черных сапогах, он целыми днями катался на льду перед базаром, а я глядел на него и думал, что забыть Айшу ему так же просто, как получать пятерки или бегать по льду...

Я не забыл Айшу, не забыл ее глаза, так похожие на глаза черного пса, который вместе со своими жалкими друзьями проводил теперь ночи за кочегаркой или у теплой стены пекарни. Как только запахло весной и снег на стене, окружавшей детдом, начал темнеть, я сам напомнил Хазеру про Айшу. Мы опять пошли в магазин, опять купили на мои деньги орехов и пряников, и опять я поджидал Хазера у белой стены, а потом день и ночь терзался мыслью, что сам напомнил ему об Айше.

В ту весну во дворе у нас было тихо, как зимой. Губат снова за что-то обиделся на Мерджан, но теперь он уже не только с ней, но и ни с кем из нас не хотел разговаривать. Домой он возвращался поздно и сразу шел к себе; кровать он так и не вытащил на айван; утром Губат поднимался, когда все уже были на работе, и, наскоро поев, уходил к военкомовскому коню. Мерджан тоже ходила мрачная, не похожая на себя. Уже несколько дней, вернувшись с работы, она ложилась на кровать и вставала только утром, когда пора было открывать лавку. Я чувствовал, что Мерджан и тетя скрывают что-то от меня, потому что они не разговаривали, даже ложась спать. Только один раз удалось мне услышать обрывок разговора; тетя рассказывала Мерджан об учителе Сейяде, о том что он провожал ее до самого сквера, где стоит памятник Ленину; сначала он хвалил мои способности, а потом сказал, что хотел бы стать отцом Садыка, если, конечно, она согласна.