Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 31

Фетинья, хоть сроду крестьянского дела не знала, освоилась быстро. У Стешки выходило худо: то не прочёсывала, то натыкалась пальцами на острые зубья.

– Это тебе не с мужиками тешиться. Едва прилегла – опухоль нажила, – посмеивалась Фетинья и с весёлою злостью била пучком мятого льна по зубьям, словно судьбу-злодейку била, которая оставила её, бабу в самом соку, одной-одинёшенькой. Болтается где-то Долгий Иван по белу свету, может, узкоглазых якуток лапает, а ты живи тут, тоскуй, ворочайся бесконечными ночами в постели да слушай, как сверчок выпевает: «Спи, спи, не проспи...». Искала проклятущего, все щели обшарила, а как погасишь лучину, он снова своё заводит: «Спи, спи, не проспи...» – словно предупреждает о чём-то. Слышно, как ухает за окном река, тоже не хочет покориться времени, а мороз корёжит её, стискивает беспощадными ладонями. И стонет она в тоске и бессилье, и жалуется, а то возьмёт и взрыдает. Жутко тогда становится Фетинье и беззащитно. Бояться вроде бы некого: острог охраняют. Да не враги ей страшны. Страшны мысли, которые ночью приходят. Войдут неслышно, как ведьма в чёрном покрывале, по избе шарятся, ощупывают потолок, стены. Миновав божницу, перешагивают порог и всё ближе, ближе, потом над кроватью склоняются. И, вглядевшись, не ведьму видит Фетинья, – Ивана, грозящего ей пальцем. Не зря грозил-то... приходит, молчаливый, тихий и жуткий. Сжимается баба под тулупом, обмахивает крестом лоб и молит: «Не лезь! Не лезь! Ни в чём перед тобой не грешна». Выпрямится он, обведёт избу раскосыми чёрными глазами и, пятясь, исчезнет. И тогда принимается трезвонить сверчок. Лишь под утро засыпает Фетинья. Поднявшись, смеётся над своими страхами, а в виски долбит: «Живой ли? Не зря же ночами является».

Стешке другие сны снятся. Однажды подошла Фетинья к её кровати с лучиной, заглянула в лицо. Заглянула – отпрянула: лицо спящей, как у святой девы, лучилось. И не скорбь на нём, а лёгкая дрожь счастливого ожидания. Ждёт мужа из дальнего похода. Ждёт сына. Уверена дурёха, что сына в себе носит, как Володей ей велел. Дунула зло на огонь, прислонилась спиной к выстывшей бревенчатой стене. Тут сверчок пискнул, под самым пальцем зашевелился. Давнула и с отвращением вытерла палец о подол нательной рубахи. «И я бы могла носит в себе Володеево семя... Долгий-то мой износился... не может. А я могла бы...» Крошила лучину, не замечая, что в мякоть пальцев втыкаются занозы, мяла чёрный нагар. Даже через половики от плах потягивало холодком. И этот холодок остужал её злость. Падала в кровать, закрывалась с головою, засыпала. Вскакивала раньше всех, балагурила через прикушенную губу. В такие дни Ваську не била, но он избегал её шального и текучего взгляда, старался не попадаться на глаза.

«Мамка опять удила закусила...» – жаловался он Григорию. Тот, отбив положенное число поклонов, наскоро хлебал молоко с крошками и уходил в приказную избу. Ваську тоже приучил к службе, поручая ему самые простецкие дела. Парнишка уже счёт знал и начинал коряво выписывать буквы. «Это тебе завсегда сгодится!» – внушал Григорий, и парнишка, высунув язык, до самого обеда вёл счёт, который после него тщательно проверяли, читал Отласы через дядино плечо затейливую вязь письма. Дома Григорий почти не бывал. После службы уходил к раскольникам, молился там допоздна, слушал Ионины проповеди. Приходил за полночь усталый и просветлённый. Туда же частенько исчезала и Ефросинья.

Фетинья со Стешкой оставались вдвоём. Говорить им было не о чем. Сидели, молчали. Молча пряли. А потом, как кончат управу, идти в баню и чесать лён на куделю. Тут, сплёвывая пыль и кострику, Фетинья давала языку волю. Злилась, завидовала, что не может рассердить или даже хотя бы немножко смутить Стешку.

Гарусов-старший стерёг случай. И случай этот представился. «Уж я отыграюсь на вас, Отласы! Я отыграюсь!» – подмигивая себе, думал он. Вернувшись из Тобольска, дал переписать Григорию царскую грамоту, в которой указывалось служивым людям присоединять к окраинным землям земли новые и удерживать их. А в грамоте Григорий обнаружил ошибки и выправил их по своему разумению. Вот эти поправки и сослужили ему дурную службу.

Перечитав написанное, Гарусов тотчас же пошёл к воеводе, который маялся с похмелья и глядел на мир красными, почти бессмысленными глазами. Он и трезвый-то частенько жаловался на голову, делал примочки, пил рассол. Ни рассол, ни примочки не помогали. А крепко выпив, воевода становился бешеным.

– Вот, Пётр Петрович, опять эти Отласы... указ царский нарочно испакостили... чины спутали. Уж сил нет с ними ссориться.

– Пороть! – не разбираясь, велел воевода. – На козлы!

Гарусов резко выскочил и приказал казакам при воеводской избе вести Григория на площадь. Воевода, застонав, схватился за голову и покатился по полу. Дикая, нестерпимая боль разламывала череп, когда у него начинались эти страшные приступы. Он зверел, и знающие его люди, казаки и писчики, в такие часы старались не показываться ему на глаза.

Григория увели, принародно раздели, и хотя в толпе казаков и посадного люда, оказавшихся подле лобного места, раздавался ропот: мол, слаб и хвор человек, не выдержит, да и так ли уж велика его вина, – Гарусов вызвал палача Алёшку Пьяного и всё торопил его, боясь, что воевода одумается.

– Да что ж вы творите, звери? – вскричала какая-то женщина. – Парень и так на ладан дышит.

На неё шикнули, велели убраться. Григорий не стонал, не просил пощады. Принимал муки свои молча. После двенадцатого удара у него хлынула горлом кровь.

– Проси пощады, злыдень! Кайся!

– На господа уповаю... Он надежда моя и отрада... А ты будь проклят, – только и вымолвил за всё время Григорий, и Гарусов, услыхав его проклятие, содрогнулся. – Чёрной смертью помрёшь...