Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 32

– Бить! – с пеной у рта орал взбесившийся сотник. – Бить, пока жив!

И Григория били. Ревел белужиной Васька, рвался к дяде. Его удерживали за руки казаки.

– Не лезь, сосунок! А то и тебе достанется.

Мотался крест на церковной башенке. Спаситель мотался и ничего не мог сделать с людишками, взявшими в свои руки власть и злоупотреблявшими этой властью.

Ещё видел Григорий плачущих баб – хоть экзекуция здесь не диво, каждый день кого-нибудь пороли, – Ваську, рвавшегося из дюжих рук вцепившегося в него казака, распятых в небесах птиц, чёрных от боли в кружащейся белизне, чувствовал треск рвущейся кожи. В нос била его же собственная парная кровь.

– Бога... бога из меня выбиваете... Бог-то... он в каждом из вас... бога!

Били, пока говорил. И говорить перестал – били. И падал снег, тяжёлый, липкий, с козел скатывался, пропитанный кровью.

– И-ироды! – проклинала какая-то старуха. – Убивцы!

– Попомнишь меня, пёс! Попомнишь! – грозил Гарусову Васька. И среди множества равнодушных, привыкших к жестокостям людей они двое да ещё эта кричавшая старуха, мать Потапа, чувствовали себя одинокими.

День был сер, въедался в кровавые полосы на спине, и мертвенная серость расходилась по всему телу. Вот и лицо посерело, лишь только раны да дымящаяся кровь напоминали, что человек изваян не из гранита и что человек этот только что жаловался: «Бога... бога во мне убиваете. Бог в каждом человеке!».

Верно ли? Верно ли?

Васька видел и запоминал эти лица. Один, вислогубый казак, что-то с усмешкою говоря другому, кривому на правый глаз, сплёвывал кедровую шелуху. Шелуха цепочкой висела на губе, стекала на сивую редкую бороду. Сосед его морщил седые брови, почёсывал лоб. Третий, чуть дальше от козел, криво ухмылялся, подталкивая локтем толстую краснолицую бабу. Мужичонка в серой щетине ковырял в ухе и взглядывал на низкое небо, словно искал там правды или гадал о погоде на завтра. За его спиной, скаля лошадиные зубы, ржал сутулый верзила. Как лес стояли, чужие и нелюдимые. Холодно в этом лесу, стра-ашно!

Васька закричал, сжался и не сразу понял, что случилось... Какой-то мужик, огромный, в заношенной рясе, с веригами на плечах, отшвырнул палача, сбил с ног Гарусова и, взяв Григория на руки, рассёк надвое изумленную толпу.

- Бога они... бога во мне били... – пересохшими губами чуть слышно жаловался Григорий; собрав силы, поднялся, здоровой рукой указал на сотника: – Помни, Яков: бездомному псу позавидуешь! Смерть на лике твоём вижу! Помни!

- Не ропщи! – басил Иона, ведя его в раскольничью слободу. Господь боле нашего вынес... И нам терпеть все муки земные... Готовься к худшим...

– Не туда – запротестовал Григорий, узнавая дорогу. – Домой!

И снова возникли чёрные кресты в небе – галки, и рядом, словно об усопшем, рыдал Васька, впервые столкнувшийся с человеческой лютостью. Слёзы ли Васькины, стон ли распятых галок придали Григорию сил. И только что жалкий, опозоренный и бессильный, он почувствовал, как с кончиков пальцев наливается страшною и палящею силой. Она растекается по рукам, по ногам, по всему истерзанному телу, заливает ослабевшую душу, и теперь с этой силой не совладать и сотне палачей и насильников. Сохнут залитые кровавой слезою глаза, твердеют и наливаются алостью серые скулы.

– Тяжёл ты, сыне, – пожаловался Иона, снова пытаясь взять его на руки. – Старею, что ль?

– Пусти, отче! Пусти, я сам, – Григорий опёрся на плечо Васьки и, окинув взглядом сизо-чёрное полчище деревьев на том берегу, словно спешившее на его защиту, во всю грудь вздохнул и, шатаясь, побрёл к дому.

– К подвигу, сыне, готовься. К священному очищению, – напутствовал его Иона, дивясь, что тщедушный, с виду лёгкий Григорий оказался ему не по силам. «Четыре пуда ношу годами... А в ем велик ли вес, и не взнял... Старею...»

Григорий не слышал его, не оглядывался, снял руку с Васькиного плеча. Теперь уж Васька держался за его локоть.

– Снег-то кончился... Шибкий был снег, – сказал он дяде.

Небо раздвинулось, хотя вдали, за рекою, ещё падали снежные лопухи. А над острогом, над домом Отласов кроваво-красное выкатилось солнце и, взглянув на него, Григорий непобедимо улыбнулся.

– Ништо, Василко, ништо! Мы Отласы... Слышь?

– Я, дядя Гриша, его... я его устерегу! – горячо, клятвенно обещал Васька. Может, впервые в нём проснулся мужчина, мститель.

До Покрова дожили. Поутру, в сутеми, сели за стол, огня не тратили. Хватало света от избной печки. Из красного зева её слышался треск жарко горящих берёзовых дров, долетали отблески красного пламени. Весело ли, горько ли кричали о чём-то поленья – людям казалось: весело. Стешка сидела в углу под божницей – слева Васька, справа Григорий, – хмурила брови. Фетинья была с ней медово ласкова, металась кошкой из кути в сени, из сеней в подпол или в кладовку и Ефросинью гнала прочь:

– Сиди, тётенька! Токо мешаешь. Одна-то я скорей справлюсь.

Наставила соленьев – грибов, капусты, мочёной брусники, зачерпнула туес бражки. На середине стола чернела жарёха, в которой розовел хрустящей корочкой гусь. Григорий с Васькой оторвали по лапке, налила щедро им браги, себе и бабам