Семен Подъячев - Мытарства Страница 32

— Пообѣдали! — съ ироніей вымолвилъ рыжій, сидя на койкѣ и болтая ногами.

— Слава Тебѣ, Господи! — добавилъ старикъ:- заморили червячка!… теперь, гляди, на питье потянетъ…

— Дьяволы! — выругался рыжій и, сердито плюнувъ, началъ вертѣть папироску…

XXII

Не прошло и часа послѣ обѣда, какъ насъ со старикомъ потребовали внизъ, въ ту комнату, въ которую привели вчера вечеромъ съ вокзала. Тамъ сидѣлъ тотъ же человѣкъ, который принялъ насъ вчера… Кромѣ его, въ комнатѣ было два солдата… Около печки, въ углу стояли ружья, а на лавкѣ лежали желѣзныя «баранки».

Солдаты были одѣты въ шинели съ башлыками. На ногахъ у нихъ были валенки, а на рукахъ варежки. Посмотрѣвъ на нихъ, я догадался, что это конвойные, которые поведутъ насъ.

Принявшій насъ вчера человѣкъ выдалъ одному изъ нихъ какія-то бумаги и сказалъ:

— Ну, съ Богомъ.

— Мнѣ бы вотъ полушубокъ, — сказалъ мой старикъ, — не дойти мнѣ такъ-то, студено!..

— Ладно! дойдешь и такъ, не великъ баринъ-то! Серега! — обратился онъ къ солдату. — Надѣнь на нихъ баранки

— Небось, не убѣжимъ и такъ! — сказалъ старикъ.

— Ладно! Толкуй, кто откуль… видали мы медали-то, а кресты-то нашивали…

Солдатъ взялъ со скамьи поручни и надѣлъ мнѣ на правую руку, а старику на лѣвую.

— Господи, помилуй насъ грѣшныхъ, — сказалъ, тяжело вздохнувши, старикъ и перекрестился на висѣвшую въ углу икону. — Мучители вы! Какъ мнѣ идти-то на старости лѣтъ, подумали бы. Ай мы какіе разбойники… куда намъ бѣчь-то? Намъ бѣчь-то некуда.

— Не разговаривать! — крикнулъ старшой, — старый чортъ! Серега! — обратился онъ снова къ солдату, — получай кормовыя…

Онъ вынулъ изъ кошелька двадцать копѣекъ мѣдью и подалъ солдату.

— Ну, готовы?

— Готовы! — отвѣтилъ солдатъ.

— Съ Богомъ, маршъ!..

Солдаты взяли ружья, вложили въ казенники по боевому патрону и, посторонившись, пропустили насъ впередъ въ дверь.

Выйдя за ворота на улицу, одинъ изъ нихъ пошелъ впереди, другой позади насъ.

Намъ со старикомъ идти было ужасно неловко. Старикъ спотыкался и вязъ въ глубокомъ снѣгу, дергая меня за руку до боли. Попадавшіеся навстрѣчу немногочисленные прохожіе таращили на насъ глаза.

На душѣ у меня было гадко и стыдно.

— Господа служивые, — взмолился, наконецъ, старикъ, и въ голосѣ его задрожали слезы, — кавалеры, не знаю, какъ и величать васъ. Ослобоните вы насъ, Христа ради! Поимѣйте жалость. Смерть! О, Господи помилуй!..

Шедшій передомъ солдатъ полуобернулся и сказалъ:

— Погоди, старикъ, не скули, выдемъ за городъ, сыму, дай городомъ пройти.

Пройдя длинную, пустынную улицу, миновавъ кузницы, какіе то огороды, мы вышли, наконецъ, въ поле и, пройдя немного по большой дорогѣ, свернули влѣво на проселокъ. Здѣсь солдаты остановились, и одинъ изъ нихъ снялъ съ насъ «баранки». Послѣ этого мы пошли дальше. Идтибыло тяжело. Погода стояла холодная. Дулъ пронзительный вѣтеръ навстрѣчу. Дорогу передувало. Ноги вязли въ снѣгу мѣстами по колѣно. Плохо одѣтое тѣло сильно зябло, въ особенности лицо и руки. Идти навстрѣчу вѣтру приходилось, нагнувшись, и дѣлать усилія, точно пробиваясь сквозь что-то. Мнѣ было жалко старика. Онъ шелъ, согнувшись, засунувъ руки въ рукава, жалкій, трясущійся. Хорошо и тепло одѣтые солдаты, перекинувъ за плечо ружья, твердыми, привычными шагами торопливо шли впередъ, перекидываясь словами, относившимися къ погодѣ, къ дорогѣ.

Намъ со старикомъ было не до разговоровъ. Чѣмъ дальше шли мы, тѣмъ становилось труднѣе.

Ноги вязли и заплетались. За голенища худыхъ сапогъ насыпался снѣгъ.

— Господи помилуй! — шепталъ старикъ, — Господи, Владыко живота моего, спаси, сохрани. О, Владычица!

На него тяжело было смотрѣть. Старый, сгорбившійся, трясущійся, онъ былъ похожъ на засохшую елку въ лѣсу, которую безпощадно треплетъ непогода и которая жалобно скрипитъ и стонетъ точно плачетъ, жалуясь кому-то, вспоминая свою лучшую долю.

— Семенъ! Батюшка, отецъ родной! — закричалъ онъ вдругъ какимъ-то жалостнымъ, плачущимъ голосомъ. — Да скоро ли деревня-то? Смерть моя… Сме-е-е-ерть!…

— Шагай, шагай, старикъ! — крикнулъ солдатъ, — небось, умѣлъ кататься, умѣй и саночки возить.

— Я-то возилъ! — какъ-то громко, съ дрожью въ голосѣ завопилъ старикъ. — Я-то возилъ. Гляди, тебѣ не пришлось бы этакъ повозить. О, Господи, хоть бы сдохнуть.

Это «хоть бы сдохнуть» онъ выкликнулъ такъ отчаянно жалобно, что мнѣ стало жутко. Очевидно, слово было сказано не зря, а какъ окончательный выводъ о жизни, которая не стоитъ ничего другого, какъ именно только «сдохнуть».

— Не скули, старый чортъ. Дуй тя горой! — крикнулъ солдатъ, шедшій сзади, — и безъ тебя тошно. Диви, кто виноватъ. Самъ виноватъ. Молчи, песъ! Дери тебя дёромъ.

Солдатъ сталъ ругаться матерными словами, жалуясь и проклиная насъ, свою долю и вьюгу.

А вьюга, точно на зло, разгулялась и расшумѣлась во всю. Воя и плача, она швырялась снѣгомъ, била насъ и, довольная своимъ дѣломъ, съ хохотомъ кружилась и плясала въ какой-то фантастично-отчаянной пляскѣ.

Въ воздухѣ всюду, куда ни посмотришь, стояла какая-то сѣрая колеблющаяся муть. Низкое свинцовое небо точно давило и хотѣло упасть на землю. По сторонамъ дороги торчали «вѣшки» и росли какіе-то жалкіе кусты вереска. Вдали чернѣлъ лѣсъ. Къ этому лѣсу мы держали нашъ путь. Передовой солдатъ торопливо шагалъ, не оглядываясь. Я не отставалъ отъ него, но старикъ сталъ отставать. Слышно было, какъ другой солдатъ ругалъ его.

Наконецъ, мы вошли въ лѣсъ. Дорога пошла лучше. Стало тише. Лѣсъ былъ еловый, строевой; могучія, прямыя, какъ свѣчи, ели достигали необыкновенной вышины. Вѣтеръ шумѣлъ по вершинамъ, заставляя ихъ колыхаться и наполняя лѣсъ какими-то странными звуками: то слышался жалобный скрипъ, похожій на плачъ, то какъ будто кто-то вдали кричалъ и аукался. Сверху падали на дорогу, сшибленные вѣтромъ съ макушекъ, пушистые и мягкіе, какъ вата, хлопья снѣга, какъ будто кто-то сидѣлъ тамъ наверху и швырялся ими.

Мы пошли тише. Солдаты закурили. Я хотѣлъ тоже было свернуть папиросу, но не могъ, пальцы не дѣйствовали. Увидя это, солдатъ далъ мнѣ свою папиросу и сказалъ:

— На, курни, горе лукавое! Да вонъ и старику дай, ишь онъ замерзъ. Дѣдъ, замерзъ, что ли?

Старикъ потрясъ головой и какъ-то жалобно ухнулъ, точно филинъ.

Пройдя лѣсомъ версты двѣ, мы вышли на поляну, гдѣ стояла сторожка. Проходя мимо, мы увидали бабу-сторожиху, тащившую на коромыслѣ ведра съ водой. Завидя насъ, она поставила ведра на тропку и, сложивъ на груди руки, закачала головой, выражая этимъ качаніемъ и жалость, и состраданіе, и удивленіе.

— Служивенькіе! — крикнула она, когда мы совсѣмъ поровнялись съ ней, — подьте, родные, въ избу, погрѣйтесь. — И потомъ, обратясь уже лично къ намъ, она жалобно добавила:- ахъ вы, несчастные арестантики, иззябли, чай, до смерти!..

— Нельзя, тетка заходить, — сказалъ солдатъ. — Шагай! шагай! — закричалъ онъ намъ.

— Погрѣться бы… вздохнуть, — вымолвилъ старикъ.

— Придешь на этапъ, нагрѣешься, — насмѣшливо сказалъ солдатъ. — Отдохнешь. Ну, маршъ!

Мы тронулись дальше. Баба стояла и качала головой, долго провожая насъ глазами.

XXIII

Лѣсъ сталъ рѣдѣть и, чѣмъ ближе пододвигались мы къ опушкѣ, тѣмъ все хуже и хуже становилась дорога. Когда же, наконецъ, мы выбрались изъ лѣсу, то увидали, что дѣло наше совсѣмъ плохо: дорогу занесло и въ полѣ видно было только, какъ кружится и воетъ какая-то сѣрая муть.

Передовой солдатъ вязъ въ снѣгу и злобно ругался. Я, молча, стиснувъ зубы и вооружившись терпѣніемъ, шагалъ за нимъ, стараясь попадать своими сапоженками въ его слѣдъ, похожій на слѣдъ медвѣдя. За мной поспѣшалъ старикъ и сопѣлъ, и пыхтѣлъ, какъ лошадь, везущая возъ не подъ силу.

Такъ шли мы всѣ четверо, одинаково злые, одинаково недовольные, думая только о томъ, какъ бы поскорѣе добраться до мѣста, поѣсть, отогрѣться и лечь спать.

Дошли до деревни. Въ деревнѣ солдаты дали передышку. Они зашли за общественный «магазей» и сѣли съ той стороны, откуда не дулъ вѣтеръ, на толстыя бревна, отдохнуть и покурить.

— А похоже, — сказалъ одинъ изъ нихъ, вертя папироску, — не скоро мы доберемся до ночлега. Погода!

— Темно придемъ, — сказалъ другой и, помолчавъ, добавилъ:- Эхъ, жизнь собачья! Води вотъ всякую сволочь, погода — иди.

— Да, — отвѣтилъ первый, — теперь бы дома, на печкѣ, эхъ-ма!..

Онъ махнулъ рукой и задумался, глядя вдаль.

Мы со старикомъ молчали. Я думалъ о томъ, какъ приду домой, что буду говорить, что дѣлать. Какъ узнаютъ о томъ, что меня пригнали этапомъ, и какъ будутъ надо мной глумиться люди! На душѣ было горько.

Старикъ сидѣлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страданіе.