Семен Подъячев - Мытарства Страница 33

Старикъ сидѣлъ, согнувшись, разставя ноги, низко опустивъ голову Что думалъ онъ? Вся его согнувшаяся, жалкая фигура изображала молчаливое покорное страданіе.

— Ну, ребята, идемъ! — точно проснувшись, вскочилъ и крикнулъ солдатъ, — сиди не сиди, а идти надо. Пораньше придемъ… айда! Трогай, бѣлоногій.

Мы молча и нехотя тронулись. Дорога пошла въ гору. Вѣтеръ все такъ же дулъ навстрѣчу и валилъ съ ногъ. Мы шли, согнувшись, жалкіе и маленькіе, борясь, изнемогая и напрягая всѣ силы, чтобы двигаться, двигаться, двигаться!..

Между тѣмъ, стало темнѣть. Декабрьскій день коротокъ. Вдали мутно и неясно чернѣли кусты, мелкорослый осинникъ, какія-то кочки, и надъ всѣмъ этимъ стояла и заполоняла собой все больше и больше начинавшая темнѣть, все та же колеблющаяся муть.

Усталые, перезябшіе и голодные, шли мы, а навстрѣчу намъ грозно двигалась холодная, темная ночь. И по мѣрѣ того, какъ она двигалась, на душѣ дѣлалось жутко и боязно.

— Эхъ, да и запоздаемъ мы здорово! сказалъ солдатъ, шедшій впереди и, оглянувшись назадъ, крикнулъ:- Наляжь, ребята! Прибавь ходу.

— Издохнуть бы! — застоналъ опять старикъ. — Не могу я больше… О-о-охъ, Господи.

— Успѣешь издохнуть, погоди! — крикнулъ солдатъ, — а ты не робѣй, двумъ смертямъ не бывать, а одной не миновать!… «Эхъ, ты, зимушка зима, морозная была»… — запѣлъ онъ вдругъ высокимъ голосомъ и такъ же сразу смолкъ, точно оборвалъ; похлопывая рука объ руку, онъ зашагалъ впередъ, прибавляя шагу.

XXIV

— Ребята, не робѣй, огонь видать! — закричалъ передовой солдатъ. — Слава тебѣ, Господи!… село, этапъ, малымъ дѣломъ помаяться и крышка, отдыхъ.

Дѣйствительно, вдали сквозь мракъ, мелькали рѣдкіе огоньки, то пропадая, то опять вспыхивая, какъ звѣздочки.

— Прибавь ходу! — крикнулъ снова солдатъ, — съ версту осталось, не больше. Запоздали мы здорово, гляди, какъ бы трактиръ не заперли… Вотъ будетъ штука-то, Ивановъ, а?.

— Чай, не заперли, — сказалъ другой солдатъ, — а чайку теперь испить первый сортъ.

— Намъ хлѣбушка купите! — простоналъ старикъ.

— Хлѣбушка! — засмѣялся первый солдатъ, — а ты тоже ѣсть хочешь? Я думалъ, ты совсѣмъ замерзъ, а ты, на-ка поди, хлѣба захотѣлъ… Ладно, — купимъ.

Придя въ село, мы прошли какую-то длинную пустынную улицу, на которой не было никого, кромѣ собакъ, злобно брехавшихъ на насъ, и, свернувъ направо, остановились у какого-то темнаго зданія.

— Контора, — сказалъ солдатъ, — волость, пришли, слава тебѣ, Господи… Ну, и погодку Господь послалъ… Неужли Григорій дрыхнетъ, а?

— Небось, дрызнулъ здорово и спитъ, — сказалъ другой солдатъ, — что ему, гладкому, дѣлается… Ему хорошо… Не съ нашей собачьей жизнью сравнять… Отворяй дверь-то, что ли, — добавилъ онъ, — чего всталъ?.. Небось, не заперто.

Первый солдатъ толкнулъ дверь, и мы слѣдомъ за нимъ вошли сначала въ темныя сѣни, а изъ сѣней уже въ контору.

Здѣсь принялъ насъ заспанный съ похмѣлья сторожъ и, долго оглядывая наши трясущіяся фигуры, сказалъ:

— Эхъ вы, дуй васъ горой, вшивые черти!… Вшей только носите… Провалиться бы вамъ, жулье!… Ну, идите, что ли… А, окаянная сила!..

Говоря эти любезныя слова, онъ провелъ насъ въ какую-то темную нору и сказалъ:

— Сичасъ огня дамъ… Посидите покамѣстъ.

Онъ заперъ дверь, ушелъ и точно сквозь землю провалился. Мы сначала стояли, поджидая его, потомъ сѣли на полъ и сидѣли въ темнотѣ, не видя другъ друга и не зная, гдѣ мы находимся.

— Семенъ! — прошепталъ старикъ дрожащимъ голосомъ, — живъ ли, милый?..

— Живъ, — отвѣтилъ я, — только не знаю, гдѣ сидимъ?

— Гдѣ сидимъ… Въ холодной, надо думать. О, Господи, неужли и на томъ-то свѣтѣ насъ этакъ мучить станутъ?!… Владычица, холодно-то какъ!

Я молчалъ. Мнѣ слышно было, какъ дрожитъ старикъ, громко стучитъ зубами, ерзаетъ какъ то по полу, стараясь согрѣть свое старое тѣло.

— Иззябъ? — спросилъ я.

— Сме-е-ерть!

— Хоть бы огня скорѣе!

— Песъ его знаетъ, провалился… Пьяный лѣшманъ…

Наконецъ, пришелъ сторожъ, принесъ хлѣба, воды, и освѣтилъ насъ и нашъ клоповникъ свѣтомъ коптѣлки-лампочки.

— Вотъ вамъ и свѣтъ, — сказалъ онъ, — гожа бить вшей-то… свѣтло! Лампочку-то вонъ тамотка повѣсьте на стѣнку… Эна гвоздокъ-то… Спать ляжете, задуете… А то не трогъ, виситъ такъ… Ну, спокойной ночи!..

Онъ заперъ дверь и ушелъ. Мы остались одни. Въ каморкѣ было холодно, гадко, печально и пусто. Голыя стѣны, грязный полъ, уголъ ободранной печи, и больше ничего. Стѣны, и въ особенности печка, были покрыты пятнами раздавленныхъ клоповъ. Печку, должно быть, не топили: она была холодная. Отъ пола дуло… На потолкѣ и по угламъ висѣла паутина. Воздухъ былъ какой-то промозглый, кислый, точно въ этой каморкѣ стояла протухлая кислая капуста, которую недавно вынесли…

Мы сидѣли на полу другъ противъ друга и молчали. Около насъ стояла лампочка и тускло свѣтила, коптя и моргая. Тутъ же лежалъ завернутый въ желтую бумагу черный хлѣбъ и стояла кружка съ водой.

— Ну, что-жъ намъ теперь дѣлать? — спросилъ я и посмотрѣлъ на старика.

— Давай пожуемъ, — отвѣтилъ онъ, — а тамъ спать ляжемъ.

— Холодно здѣсь

— А дай-ка выстынетъ, — смерть!

Мы раздѣлили хлѣбъ поровну и стали «жевать», прихлебывая холодной водой. Хлѣбъ былъ черствый, испеченный изъ низкаго сорта муки. Онъ разсыпался и хрустѣлъ на зубахъ, точно песокъ. Старикъ размачивалъ куски въ водѣ и глоталъ, почти не разжевывая…

— Теперь бы щецъ, — сказалъ онъ, — горяченькихъ… эхъ!..

— Да, — отвѣтилъ я, — важно бы!

— Да спать бы на печку на теплую, а?..

— Хорошо бы!

— Живутъ же люди, — продолжалъ онъ, съ трудомъ глотая куски, — и все у нихъ есть… И сыты, и одѣты, и почетъ имъ… Мы же, прости Господи, какъ псы, маемся всю жизнь, и нѣтъ намъ ни въ чемъ удачи… А за что, подумаешь?.. Ты кобылу кнутомъ, а кобыла хвостомъ… Эхъ-ма! Спать, что ли?..

— Гдѣ?

— Давай, вотъ, къ печкѣ ляжемъ… Мое пальтишко подстелемъ, твоимъ одѣнемся… Сапоги подъ голову. Аль не сымать сапогъ то?.. У меня ноги зашлись… Печку-то, знать, не топили… Экономія на спичкахъ… О, Господи!… Клопа здѣсь сила, надо быть, несосвѣтимая… До чего мы сами себя, Семенъ, допустили, а?.. Подумать страшно… Холодно-то какъ, батюшки!. Ну, давай ложиться… Чего сидѣть-то… Сиди не сиди, цыплятъ не высидишь…

Онъ снялъ съ себя пальто и разостлалъ его въ углу около печки. Потомъ разулся, сапоги положилъ въ голову и, прикрывъ ихъ портянками, перекрестился нѣсколько разъ и легъ, скорчившись, къ стѣнкѣ.

— Ложись, Семенъ, и ты рядомъ, — сказалъ онъ, — сапоги-то тоже сыми… Ногамъ вольготнѣе… Отдохнутъ они… Огонь-то заверни… На што онъ намъ?.. Ложись скорѣй… Холодно, смерть какъ!

Я снялъ пальто, разулся, положилъ сапоги точно такъ же, какъ и онъ, подъ голову и, погасивъ лампочку, легъ рядомъ съ нимъ, накрывъ и его, и себя пальто.

— Двигайся ближе ко мнѣ,- говорилъ онъ, — крѣпче жмись… Теплѣй будетъ… Дай-кась я тебя обойму вотъ эдакъ… Вотъ гоже… Словно жену… А?.. Семъ, у тебя жена-то есть-ли?..

Я промолчалъ и тоже обнялъ его… Такъ мы и лежали, плотно прижавшись другъ къ другу и дыша — я ему въ лицо, а онъ мнѣ.

Въ клоповникѣ было тихо, точно въ подземельѣ. Слышно было только наше тяжелое дыханіе… Мы оба не спали. Мрачныя мысли, тоскливыя и злыя, кружились въ головѣ, какъ воронье въ ненастное, осеннее утро.

— Семъ! — тихонько произнесъ старикъ послѣ долгаго молчанія.

— А! — такъ же тихо отозвался я.

— Не спишь, голубь?..

— Нѣтъ.

— Объ чемъ думаешь? Тоскуешь, небось, а?

— А ты?..

— Я что, моя пѣсня спѣта, тебя мнѣ жалко… Вотъ какъ передъ Истиннымъ говорю, до смерти жалко… Парень, я вижу, ты хорошій, душевный… отъ этого отъ самаго и пропадаешь…

Онъ говорилъ это тихо, нѣжно и любовно… Мнѣ отъ этихъ ласковыхъ словъ сдѣлалось вдругъ невыносимо грустно и такъ жалко самого себя, что я не выдержалъ и заплакалъ… Мнѣ вдругъ вспомнилась моя мать, ея ласки, милое дѣтство и все то дорогое, далекое, невозвратимое, что прошло навсегда, кануло въ вѣчность, забылось, закидалось грязью, залилось водкой, заросло дремучимъ лѣсомъ всякихъ гадостей…

— Что ты, родной? — шепталъ старикъ, крѣпко обнимая меня, — что это ты?.. Брось!… Ну вотъ, экой ты какой на сердце слабый, брось!… Голубь ты мой, съ кѣмъ грѣхъ да бѣда не бываютъ… А ты Господу молись… Его, Создателя нашего, проси укрѣпить тебя отъ всякія скорби, гнѣва и нужды… Полно, сынокъ, полно, родной!..

Онъ говорилъ это дрожащимъ голосомъ, сдерживая дыханіе, и что-то неподдѣльно-искреннее, дѣтски-доброе звучало въ его рѣчи.

— Трудно жить на бѣломъ свѣтѣ, - продолжалъ онъ шепотомъ, — ахъ трудно!… Каждому свой крестъ отъ Господа данъ… Нести его надо… Тяжело его нести, особливо старому человѣку… И грѣхи мучаютъ, и все, что дѣлалъ, вспоминается… Охъ, тяжело это, соколъ ты мой!… Ты вотъ молодъ, да и то плачешь, а мнѣ-то каково легко… Кабы ты зналъ, что я видалъ въ своей жизни… Что дѣлалъ?.. Какъ жилъ? Господи, грѣхъ юности и невѣдѣнія моего не помяни!..