Избранное. Том первый - Зот Корнилович Тоболкин Страница 33

– С праздничком, что ль? Сидите как мёртвые. – Чокнулась со всеми, приняла первой.

Григорий пригубил, вяло повёл глазами. Васька, опорожнив посудинку, лихо опрокинул её вверх дном.

– Вот это казак! – похвалила Фетинья. И тут же неосторожно вырвалось: – не в тятю родимого удался...

– Тятю не трожь! – ощетинился Васька, и показная Фетиньина бодрость угасла.

«Вот и этот от рук отбился... одна я осталась. Все тут чужие».

Григорий без аппетита жевал мясо, запивал соком брусничным, далёкий от всех, думал о чём-то своём. В окно сочился серый утренний сумрак.

– Тоска какая! – вздохнула Фетинья и налила опять браги. – Вы ровно воды в рот набрали. Плясать, петь надо. Праздник же...

– Гарусов-то – он тебе! – напомнила о вчерашнем Ефросинья.

Григорий покраснел, кость из руки выпала. Менее всего он хотел бы слышать об этом сейчас, когда рядом сидела Стешка. В их отношениях после ухода Володея вплелась нить отчуждения. При нём Григорий смотрел на неё как на красивую и очень редкую икону, любовался ею и не скрывал своего восхищения. И всё же он никогда не посмел бы признаться, что видит в ней не просто родню, а единственную женщину, недоступную и оттого ещё более желанную. Неиспорченной душою своей он стремился к Стешке, любил её, но если б ему сказали об этом, – он не поверил бы, что любит в ней не родственницу, не жену брата, а нечто иное. И это осторожное, нежное отношение он хранил и нёс в себе давно. И теперь к этому тайному примешивалась нестерпимая боль позора и унижения.

Васька раззвонил всем домашним, что Григория высекли и что он не просил пощады, не кричал под розгами, как многие, напротив, встав, проклинал Гарусова, грозя ему страшными карами.

– И я заступался... хотел бить их, да не пустили...

Ночью, лёжа на животе, Григорий глядел перед собой остекленевшими глазами и вслушивался в стук собственного сердца. Оно стучало часто и звонко, словно весенняя капель. В избу вползала равнодушная ночь, не оставляя ни единого светлого пятнышка.

Кровать за занавесью скрипнула, и лёгкая, почти неслышная скользнула тень. Села на край его лежанки.

– Не убивайся, Гриша! – шепнула Стешка и мягкой ладонью коснулась его мокрой щеки. – Не твой позор... ихний! Звери они... изуверы!

Григорий припал губами к горячей её ладошке, глухо всхлипнул и, отведя лицо, накрепко закусил подушку, чтоб заглушить подкативший к горлу неистовый крик.

-Помереть бы, – сказал, проплакавшись. Голос звучал глухо, словно на голове была корчага. И мир вокруг был глух и безжизнен. Только он да Стешка во всём огромном мире. Все прочие – люди, звери, лес, ветер, недавно визжавший, – вымерли. И если б мёртвая эта тишина властвовала вчера, позавчера, тысячу лет назад и если б рядом всегда сидела Стешка, ласковая, добрая, нестерпимо желанная, Григорий вскочил бы сейчас и бесстрашно бросил вызов будущему и всему злу, которое есть и будет. Она родила бы ему... она родила бы... Володеева сына... Он стукнул себя кулаком в губы.

– Полно, Гринюшка, полно, голубь! А как баб бьют, – им не совестно, не больно? И больно, и совестно, Гриша. Мужья бьют, власти изгаляются. А женятся как, Гриша? Приглянулась – взял... богат – купил... Иван, брат твой, на Фетинье эдак женился. Сама вечор сказывала. И мы, бабы, всё терпим. Это мне повезло... люблю Володея...

– Люби-ишь?!

– Люблю окаянного больше жизни... во сне и то с ним не расстаюсь. Околдовал совсем.

– Он славный у нас, Володей, – с неожиданной, с тихой нежностью молвил Григорий, и сам до самозабвения любивший младшего брата. С пелёнок с ним нянчился, растил, словно сына. Теперь, через Стешку, привязался к нему ещё крепче незримыми прочными нитями. Нечаянно коснулся Стешкиной руки, вздохнул.

– Спи, Гриша! Тебе поспать надо.

- Погодь, Стеша. Сказать хочу...

– Знаю, что скажешь. Давно примечаю. Не братски поглядываешь на меня...

– Нет, Стеша, не то. Уйду я скоро... Тошно мне тут: смрад, злоба. В леса манит. Там скит есть.

- Сгинешь в лесу-то. Здоровьем слабый.

– Не сгину, нет. Бога искать стану. Теперь во мне столько силы... Они и не знают, кого во мне разбудили! – Григорий махнул рукой в темноту, в которой снова обозначился мир, глухо слышался переклик караульных. Помолчал и застенчиво произнёс: – Бог есть, Стеша. Он в человеке живёт. Может, не в каждом, а есть. Ты верь, Стеша! Ты верь! Есть бог!

– Ну ладно, я ведь не спорю. Есть дак есть. У меня свой бог, Гриша. Мотается где-то... А ты спи. – И тихонько, стараясь не скрипеть половицами, ускользнула.

Но сон, как коршун, вился над ним, махал мощными крыльями и парил, парил, не садился. До самого утра Григорий не сомкнул воспалённых глаз.

Через неделю собрал котомку, бросив в неё краюху хлеба, белья перемену да пару онуч, поклонился каждому в ноги. Стешке поклонился дважды:

– Прости, коли чем обидел...

Поднялся, обвёл всех просветлевшим взором, с улыбкой сказал:

– Все простите. Ухожу. Куда – сам не знаю пока. Случай будет – дам