Горбовский - Марьяна Куприянова Страница 35

бурей. Марина старалась не давать отцу повода выйти из себя. Она только и делала, что безропотно исполняла его поручения, порой даже более глупые и бессмысленные, чем поручения Горбовского. Однако в глубине души дочь военного знала, что очередной скандал с каждым часом все ближе, и его неумолимое приближение не зависит от того, как она будет себя вести. Буря неизбежна, ее тучи уже маячат на горизонте.

Гром грянул в понедельник утром. Ночью Марину мучило болезненное состояние бреда, когда мечешься между сном и реальностью, раздваиваясь, не успевая полностью присутствовать ни там, ни здесь. Ей чудилось, что она оказалась в огромном поле зеленой травы, под слепяще-синим небом, и наблюдала за тем, как каких-то людей очередями расстреляли из вертолета. Марина стояла поодаль и не имела возможности шевельнуться, как это часто бывает в кошмарах. Из-за почти бессонной ночи под утро Марина погрузилась в глубокое и тяжелое состояние, не позволившее ей услышать звонок будильника. Она проспала. С этого все и началось.

Как будто кто-то нажал на курок. И вот уже у отца глаза наливаются кровью, и все валится из рук, и еда на сковороде подгорает, и пальцы трясутся, и дом полон криков и оскорблений. У Марины не было времени вспоминать об увиденном ночью полубреде, ровно как и вообще думать о чем-то, кроме неутолимого отцовского гнева. В это утро он был особенно свиреп, ему как будто давно не позволяли как следует проораться, и теперь он на всю мощность забирал воздуха в легкие.

– Мелкая гадина! – кричал Спицын, сметая со стола посуду. – Думаешь, это смешно? Хочешь, чтобы меня уволили? Я тебя спрашиваю! Говори, чем ты там занимаешься в своем НИИ? И так мозгов не слишком много, так тебе их там еще больше запудрили! Лучше бы дома сидела – пользы от тебя никакой!

В сердцах он ударил ее по лицу. Марина остолбенела и уронила сковороду на пол. Горячее масло брызнуло ей на руки и на ноги и больно обожгло кожу огненными точками. Она вскрикнула, правда, больше от неожиданности, чем от боли, и немая сцена, словно кисель, растеклась по комнате.

Негодующе посмотрев себе под ноги и заметив капли масла на брюках, Спицын испытал кульминацию своего бешенства. Дочь настолько надоела ему своей безалаберностью, молчаливостью, неуклюжестью, замкнутостью, она всегда была такая непонятная, с самого детства, невыносимая, не такая как все дети, ненормальная! И сейчас она, глядя на него испуганными глазами, так напоминала ему жену, что он ударил бы ее еще раз безо всякого сожаления. Но что-то сдержало его. Вместо этого Спицын просто оттолкнул дочь к столу, грубо схватив ее за локоть, и приказал ей выметаться отсюда навсегда, сдобрив все крепкой военной трехэтажной руганью.

Ошеломленная и онемевшая от обращения отца Марина побежала к себе в комнату, схватила сумку, телефон, кошелек, и – бросилась к выходу. Пока она обувалась, на кухне стоял грохот, изредка прерываемый ядовитыми возгласами:

– Пог-ганка! Иждивенка!

Пока отец не вышел в коридор, Марина быстро обулась и сбежала. Почти не спавшая, голодная, с пульсирующей головой, облитая кипящим маслом, разбитая и получившая по лицу тяжелой рукой, практикантка, глотая слезы, направилась в НИИ, надеясь хотя бы там обрести долгожданный покой. Понедельник еще никогда не задавался таким суровым. Спицына чувствовала себя так, как будто ей дали сокрушительного пинка прямо с порога дома. Зато прибытие в НИИ и встреча с Горбовским теперь не казались такими ужасными, как прежде. Фигура Льва Семеновича в это утро для Марины была чуть ли не святой. Воистину все познается в сравнении.

Между тем, выходные Горбовского, собственно, как и утро понедельника, аналогично не выдались удачными. Начать следует с того, что его сны исчезли. Начисто исчезли. Теперь по ночам Лев Семенович, если ему удавалось заснуть, погружался словно бы в глубокий темный колодец. Как вода, он стекал вниз по его скользким стенкам, погружался все глубже, не зная, как остановиться. Его воображение будто отключалось, отказываясь заполнять время и пространство сна хоть какими-нибудь образами. Там было темно и пусто.

Но все это не было бы такой бедой, если бы не следующий факт. Подсознание Горбовского, целый мир с живущими и умирающими в нем людьми, неким образом просочилось в реальность. Ранее, сжатое в пределах черепной коробки, оно могло включаться только по ночам. Теперь же Лев Семенович думал, что сходит с ума, потому что стал слышать голоса жены и сына не во сне, а в действительности. Явление это происходило не постоянно, иначе Горбовский не вынес бы этого и лично отправился ложиться на лечение в клинику. У него еще оставалась надежда, что все это пройдет, что у него на нервной почве шалит воображение и так далее. Но вирусолог уже не сомневался в том, что действительно слышит голоса именно своей жены и своего сына. Даже спустя сорок лет он мог бы узнать их с той же легкостью, будто слышал вчера.

В субботу, когда Алена позвала его по имени, Горбовский снова решил, что ему послышалось. Ведь рано утром он открыл все окна настежь, чтобы проветрить квартиру. Так что звук женского голоса мог запросто проникнуть с улицы, а имя могло просто совпасть. Лев Семенович принялся за уборку: вымыл полы, починил шатающийся стул и только хотел приступить к мытью оконных рам, как отчетливый голос из-за спины, из глубины комнаты, требовательно позвал его снова:

– Лева!

Отложив мокрую тряпку, Горбовский без спешки обернулся. Естественно, комната была пуста. Он не знал, что и думать, поэтому думать ничего по этому поводу просто не стал. Научный склад ума физически отказывался принимать все эти мистические штуки как нечто реально существующее. Впервые в жизни Горбовский столкнулся с таким явлением, которому пока еще не мог дать научного объяснения. Но и сдаваться без боя он не собирался.

– Если сны перетекли в реальность, – говорил он себе, – то теперь хотя бы спать можно спокойно. А голоса – либо пройдут, либо привыкнем.

Он брызгал на стекло очищающим средством и протирал его до блеска множество раз, как помешанный.

– Что человек? Он привыкает и к более жестоким условиям, чем какие-то голоса. Плод моего воображения. Не более.

Льву было необходимо поговорить с самим собой, потому что ему надоело уже вслушиваться в тишину, опасаясь вновь услышать голос жены или смех сына. Требовалось забить эфир, молчать нельзя было. Но беседовать с самим собой Горбовский не привык.

– Если семнадцать лет удерживать в памяти живые воспоминания о людях, которых больше нет, возможно ли материализовать их образы? – спросил он у ведра с водой и вдруг понял, что ему нужен собеседник. Живой собеседник, способный поддержать