Восемь белых ночей - Андре Асиман Страница 36

– Ты чего на тей-ле-фон не отвечаешь?

Я не мог сказать, почему не отвечаю на тей-ле-фон.

Я бы на ее месте никогда не стал вот так вот записывать номер. Включить совершенно новое имя в список постоянных абонентов – значит начисто лишить его неопределенности, охладить лихорадочные сомнения, с которыми мы ощупываем имя незнакомца, прежде чем внести его в реестр нашей жизни; я бы подвесил его в ожидании, в чистилище – пока оно себя не «докажет». Ненамеренная описка на бумажной салфетке, имя, стремительно вбитое на холоде, продуманное отсутствие фамилии, чтобы показать: мы пока не уверены, что станем созваниваться, – все это не просто маркеры внутренней робости и неуверенных шагов по извилистой дорожке навстречу другому, но и петли крайнего восторга, болотины, которые мы оставляем за спиной на случай поспешного отступления. Я никогда не стал бы вписывать ее как Бруншвикг. Не стал бы вносить ее имя и номер в память телефона. Я бы предпринял отчаянные усилия, чтобы изъять из памяти ее номер, если бы поймал себя на том, что уже помню его наизусть.

Меня поразило, что она говорит именно то, что и я сказал бы в тех же обстоятельствах. Только я сказал бы это по совершенно противоположной причине. Я бы из кожи вон лез, как и она, чтобы показать, насколько мало для меня это значит. То ли со мной говорило ее смущение, скрывающееся под гиперболизированными жалобами на погоду, мой телефон, меня, то ли она решила не делать тайны из того, что любой другой постарался бы скрыть до времени? Или время уже пришло?

То ли мы с ней мыслим одинаково?

Или она просто говорит мужчине то, чего он жаждет услышать от женщины на первом свидании?

Это действительно наше первое свидание?

Интересно, отрепетировала ли она свои слова заранее.

Я бы отрепетировал.

Потом я подумал: если отрепетировала – даже лучше. Значит, дала себе труд.

Тут я вспомнил, что не оставил ей номера своего телефона. И в справочнике его нет.

Она, видимо, прочитала мои мысли.

– В жизни не догадаешься, у кого я узнала твой тей-ле-фон.

– У кого?

– Говорю, в жизни не догадаешься. Вот я чего принесла, – сказала она, демонстрируя белый бумажный пакет с едой и водой.

– Я… ошарашен.

Пауза.

– Он ошарашен. – Она отвернулась, надув губы, будто бы в бессловесной досаде на ненужную манерность моего ответа. Я тут же признал насмешливую тональность вчерашней пикировки на балконе. Мне ее не хватало, я ей обрадовался – слишком давно не виделись. – Миллион раз, – повторила она, будто обращаясь к самой себе.

В ее словах была и прямолинейная дерзость человека, который знает, как делать непростые признания в разговоре с шапочными знакомыми, и толика сарказма, который всегда приходит таким на помощь, когда выясняется, что непростое признание оказалось совсем простым.

Любой другой усмотрел бы в ее словах куда более обнадеживающие сигналы.

Как же мне было приятно, что она стоит там, дожидаясь меня, с двумя билетами в руке, да еще и с едой, – и поза ее вроде бы говорит о том, что она все это спланировала прямо в тот самый момент на мессе, когда я заговорил про ретроспективу Эрика Ромера. Представилось, как она просыпается утром и вместо того, чтобы думать про Инки, строит планы вечерней встречи со мной. Сперва – попытка обзавестись моим номером. Потом, когда она увенчалась успехом, – звонок. Ближе к полудню. После полудня. Потом, видимо, пришлось оставить сообщение. Но мне никто не оставлял сообщений.

– Люди, что на льду, обычно проверяют голосовой ящик, – сказала она, припомнив мои слова.

– А те, кто залег на дно?

– Кто залег, все же дают себе труд позвонить. Я до последнего момента звонила.

– А откуда ты знала, что я здесь появлюсь?

На самом деле смысл вопроса был другой – откуда она знала, что я приду один.

– А если бы я не пришел?

– Пошла бы на фильм. А кроме того, – добавила она так, будто раньше эта мысль не приходила ей в голову, – мы же назначили свидание.

Знала ли она, что я знаю: мы не назначали никакого свидания, а если я вдруг притворюсь, что вспомнил, что назначали, то не для того, чтобы помочь ей спасти лицо, а чтобы отложить момент, когда придется решать, как мне самому-то себя вести.

Или она так вот сформулировала невысказанную причину, почему я накануне заговорил про ретроспективу Ромера? Может, мы достигли договоренности, которая не отлилась в моей голове в окончательную форму лишь потому, что я не мог заставить себя поверить, что достигнуть ее вот так просто?

– Клара, я так рад, что ты пришла.

– Рад он! Ты хоть понимаешь, какой дурой я себя чувствовала, стоя на холоде с этими двумя билетами? Войти внутрь, ждать дальше, а если он не придет, отдать кому-то билеты, или оставить один себе, а второй отдать какому-нибудь мужику, который решит, что теперь имеет право болтать со мной на протяжении обоих фильмов – если я столько продержусь? Надеюсь, хоть фильмы будут стоящие, – добавила она с таким видом, будто не до конца верила моим словам, пока не увидела очередь и не ухватила два этих билета среди последних. Или то был скрытый комплимент, потому что по собственному почину она никогда бы не вышла на холод ради фильма Ромера – если бы не доверие к мужчине, которому эти фильмы нравятся.

Больше мы почти ничего не успели сказать – она принялась шепотом честить администрацию, выдала насмешливую тираду против самой идеи начинать сеанс в 19:10. Девятнадцать десять – слишком рано. Девятнадцать десять – для тех, кто вынужден ложиться спать до полуночи. Девятнадцать десять – время для олухов.

– И чем я занималась в день такой-то годовщины Рождества господа нашего Иисуса Христа? Ходила в кино в девятнадцать десять.

– Так вышло, что и я пошел в этот день в кино.

– Да что ты говоришь.

Вот оно снова. Насмешки-упреки – будто спутница внезапно просунула руку вам под локоть. А может, это ее способ сообщить, что интуиция ее не подвела. Я обязательно это запомню. «В день такой-то годовщины Рождества господа нашего Иисуса Христа» – очень мне нравится такое начало. Оно так подходит к снегу у кинотеатра, легкой дымке у светофоров на Бродвее, к людям, дрожащим в очереди в предвкушении «Моей ночи у Мод».

– Я не успела поесть. Ты, полагаю, тоже, – продолжила она, пока мы стояли в