История одного супружества - Эндрю Шон Грир Страница 36

что-либо изменить означает смертельную опасность, это означает потерять тех, кто его обожает, потерять жену или сына, потерять собственный рассудок – стоит кому-нибудь на дюйм сойти со своего места. Нет. Ничего не изменится: он будет купаться в восхищении своего старого любовника, юной девушки, растерянной жены и кто знает кого еще. Это будет длиться вечно, пока его не арестуют, не начнут шантажировать или еще хуже.

Затем он пришел. Отбой тревоги – певучая, полная надежды нота, сразу после которой мы услышали, как соседи кричат кличку нашей собаки.

– Они зовут Лайла? – спросила я, вставая.

– Кажется, да…

– Думаешь, он пролез под забором? Надо было заделать ту дыру.

Холланд очень встревожился.

– Он один не выживет, он даже лаять не умеет. Бедняга.

– Что, прости?

– Я говорю, он не выживет один. Он не из того теста.

Слова летели через комнату, как дротики.

– А я – из того?

– О чем ты?

– Подожди.

– Перли, что ты делаешь?

Я взяла нужную мне вещь с полки и держала в руке. И тут, под его нежным и потрясенным супружеским взглядом, решила сделать то, что необходимо.

Мгновения спустя я поднялась наверх, вышла через заднюю дверь в сад, увитый виноградом. Толпа неухоженных роз синела в сумерках рядом с лилейником, цветки которого как раз закрывались на ночь. Меж схлопывающихся лепестков одного из них копошилась запоздалая пчела. Может быть, она промедлит, окажется заперта в бездумном цветке и будет биться всю ночь напролет, пока не изнеможет до смерти в камере, полной пыльцы.

Холланд был уже на улице, звал пса по имени. Наклонившись, хлопал в ладоши: «Иди ко мне, мальчик! Лайл! Ко мне!» Он предложил пойти к океану, мол, туда может побежать немая собака, и мы спустились по Таравель-стрит туда, где над нами открылось сумеречное небо, затянутое облаками и розовое, как язык. Там я опустила конверт в небольшой железный почтовый ящик на углу. И затем, стоя лицом к океану, который не переплывали мои предки, безвинному океану, и спиной к стране, которая нас не любила, Холланд вздохнул и посмотрел на меня с доверчивым, как всегда, лицом.

Я не прикасалась к пистолету на полке. Конечно нет, я не убийца. Он лежал в подвале, тихо, как всегда, и спал заслуженным сном после очередной войны. И все же, хотя никто этого не слышал, из того почтового ящика на Таравель уже вылетела пуля в направлении своей жертвы.

III

Спустя месяц после учебной воздушной тревоги туман выпустил город из объятий, и солнце стало проникать до самого Панхандла, а потом до стадиона Кезар и наконец до Аутсайд-лэндс. Сан-Франциско – город не для двадцатого века, его промозглость хороша для женщин в кринолинах из конского волоса и мужчин в шерстяных сюртуках, а не для современной моды с голыми ногами и шеями. И мы все повалили на улицы греться на солнышке, как дети, пользующиеся хорошим настроением родителей, и в некоторые из этих дней, гуляя с Сыночком у океана, я начинала думать о Лайле.

Кто знает, какой безумный шепот слышит животное ночами, пока наконец, беснуясь от сирен, оно не подкапывает песчаную землю на заднем дворе и не выбирается, извиваясь, на свободу? Куда он побежал? К океану, наверное. Каждый запах, каждый след должен был привести его к океану.

Я представляла, как он перебегает Грейт-хайвэй, где грохочут грузовики, освещенную на каждом углу ярким красным самоцветом, и устремляется к Тихому океану, в пески. Бежит прямо в воду – его порода любит воду, – бесцельно бросается на пену, вывалив язык, и лишь инстинкт подсказывает ему, что тут делать. А покончив с этим, он мог пойти домой. Но по какой-то важной причине он забыл свой дом – забыл меня, Холланда и Сыночка, лучшего своего друга, и своих союзников (миску, поводок и компанию синих резиновых мячей), и своих врагов (почтальона, железную дорогу, демонический черный телефон), – и теперь скитался по свету без компаса.

Парк «Золотые ворота» – вот куда он, без сомнения, побежал потом. В тюльпановый сад, где туристы роняют недоеденные сэндвичи с яичным салатом и раскрошенные в труху конфеты «Некко Уэйферс», на поле для гольфа с дорожками пролитого виски и стариками, которые тихо мочатся в кустах, прежде чем крикнуть: «Нашел!» Вот он бежит вприпрыжку, хлопая ушами на ветру, и только три далеких гольфиста, приставив ладони козырьками ко лбу, наблюдают, как он золотистой молнией пересекает зеленое поле, улыбается собачьей улыбкой и ничего, ничего не помнит о нас. Ничего не помнит о ботинках, носках и конфузах на ковре. Парковые белки, суетливые, как бухгалтеры, и синие цапли, изображающие статуи в илистом пруду, а иногда и пролетающий над головой ястреб, навостривший глаз на нерасторопную мышь. А может быть, на Лайла. Возможно, домашние кошки, сбежавшие от хозяев, сидят в засаде среди рододендронов, а также ящерицы, и змеи, и кролики, может быть, целыми колониями живут под газонами для игры в боулз, или прячутся днем в Чайном саду, а по ночам выходят подъедать крошки от печенья. Балованные любимцы, разорвавшие свои цепи, блуждают по Аутсайд-лэндс. Живут скопом, в парке, одичало, охотятся стаями при растущей луне. Случайная частота в звуке сирены разбудила в них какой-то ген, и под ребрами вспыхнуло пламя, освободившее их, – ибо что может быть большей свободой, чем забыть свой дом?

* * *

Базз на неделю уехал, а в новостях рассказывали почти исключительно про последние содрогания войны и про скорую казнь Розенбергов. Все считали, что Верховный суд откажет им в последней апелляции, и их смерть казалась делом решенным. Хорошо помню портрет Эйзенхауэра