Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 37

Теперь пытки официально запрещены. КГБ -- витрина советского правосудия. Это вам не милиция, здесь рукам воли не дают, нецен-зурно не выражаются. Время от времени, правда, тебя могут "закон-но" пытать голодом и холодом в карцере, но и там будут обращаться к тебе исключительно на "вы". И шагая по коридорам Лефортовской тюрьмы, в которых всегда царила могильная тишина, мимо суровых, но вежливых старшин, я и представить себе не мог, что вон там, в самом конце, у грузового лифта, есть камера под названием "резин-ка", ибо стены ее обиты мягким упругим материалом, ударившись о который, не получишь ни перелома, ни простого синяка. Если того требовали "государственные интересы" и КГБ был уверен, что о судьбе жертвы не станет беспокоиться мировая общественность, зека заводи-ли в нее и били. Били те самые вежливые старшины, обращавшиеся ко мне на "вы". А в то время, когда следователи уверяли меня, что психиатрия в СССР не используется для репрессий, тем, кого допра-шивали в соседних кабинетах, показывали снимки людей с искажен-ными от невыносимой боли, страшными лицами, в которых ничего че-ловеческого уже не оставалось. "Не хотите сесть, как они, на "вечную" койку -- давайте показания", -- говорили следователи. Обо всем этом я узнал только года через три, встретившись с теми, кто через это прошел.

Со мной же, как и с другими известными на Западе диссидентами, было иначе: долгие беседы, намеки, обещания, угрозы... Нас пытались сломить не физическим воздействием, а только -- спасибо им! -- пси-хологическим.

Но и я после первых успехов в игре почувствовал себя неплохим психологом. Теперь, укрепившись на завоеванном плацдарме, нужно было сделать новый бросок вперед: дать им еще одно доказательство своей осведомленности и проверить их реакцию. В то же время я ожи-дал и от КГБ какой-нибудь тактической новинки -- ведь не могут же они не понимать, что проиграли не только с Лернером, что у меня теперь есть основания сомневаться в каждом их слове. Стало быть, чтобы усилить свое давление на меня, КГБ следует немедленно пойти с козыря. С какого? Я ждал продолжения с интересом, но и с некото-рым страхом, который, впрочем, старался преодолеть, говоря себе: чем раньше я заставлю их выложить все козыри, тем лучше.

Мое нетерпение объяснялось еще и тем, что я получил постанов-ление о новом продлении срока следствия -- сразу на четыре месяца (предыдущие были соответственно на два месяца и на три), и мне хо-телось кое-что сказать Солонченко по этому поводу.

-- Почему КГБ затягивает следствие? -- спросил я его сразу же, как только вошел.

-- А как же вы думали? -- следователь был явно доволен, услышав этот вопрос; он, конечно, ожидал его. -- Это показывает, насколько серьезно мы относимся к вашему делу. Всех сообщников допросить, все улики собрать и проанализировать, исповедь каждого покаявшего-ся записать и проверить -такая работа требует времени.

-- И сколько же вы собираетесь этим заниматься?

-- Да уж, думаю, год-полтора нам наверняка дадут. Наш долг -- выяснить все детали, дать верную оценку поведения каждого из ва-ших приятелей -- и до его ареста, и на следствии.

-- Год так год, дело ваше. Жаль только, что обещаний не выпол-няете. Говорили, что буду сидеть с сообщниками, а приходится весь такой длинный марафон бежать в одиночестве.

Снова, как и после реплики о Лернере на предыдущем допросе, по-следовала напряженная пауза. Солонченко прямо сверлил меня взгля-дом, пытаясь определить, что мне известно. Впрочем, пауза на этот раз показалась мне не такой долгой и страшной, как в прошлый раз, и я выдержал взгляд следователя, довольно нагло при этом ухмыля-ясь.

Улыбнулся, наконец, и Солонченко, но холодно как-то, скривив губы:

-- Ничего, главное, что к финишу вы придете не один. Так что не переживайте.

-- Надеюсь, что, по крайней мере, в группе лидеров?

-- О, на этот счет можете быть спокойны. Место среди призеров вам обеспечено.

Мы оба посмеялись, вроде бы радуясь, что такую острую тему све-ли к шутке. Тут я вдруг почувствовал легкую дрожь в руках -- на сей раз от радостного возбуждения: ведь он сейчас фактически подтвер-дил, что никто из моих друзей не арестован! Игра продолжалась -- и как легко я добивался успеха!

Еще немного похмыкав ("Какая у него натянутая, неестественная улыбка", -- злорадно говорил я себе), следователь резко сменил тон на строго официальный и, перейдя к допросу, извлек из конверта оче-редной "преступный" документ. На этот раз -- наше письмо Марше и Берлингуэру, руководителям французских и итальянских коммуни-стов.

* * *

Во второй половине семьдесят пятого года, после совещания в Хельсинки, интерес средств массовой информации на Западе к вопро-су о правах человека в СССР снова заметно возрос. В кампанию кри-тики преследования инакомыслящих в СССР неожиданно включились и лидеры крупнейших европейских компартий. Таким способом евро-коммунизм пытался утвердиться в качестве независимого движения, доказать, что он избавился от родимых пятен коммунизма советского образца. Конечно же, осуждение европейскими компартиями"большого брата" носило скорее характер деликатной педагогической укориз-ны, однако почему бы нам не попытаться нажать на советские власти и с этой стороны? Когда такая мысль пришла мне в голову, я сел и написал проект письма Марше и Берлингуэру. Было это в январе семьдесят шестого года. Впоследствии обращаться к еврокоммунистам с посланиями такого рода стало делом обыденным, но в то время по-добный шаг выглядел по меньшей мере экстравагантным.

Письмо было коротким и сдержанным; я постарался сделать все, чтобы адресатам было трудно отвергнуть его как "грубую антисовет-скую клевету". В нем приветствовался интерес коммунистических партий Запада к проблеме прав человека в СССР, предлагалось про-вести встречу активистов алии с руководителями итальянской и фран-цузской компартий, которые вскоре должны были приехать в Москву на съезд КПСС, и выражалась надежда на то, что в этот раз нас не подвергнут превентивному аресту, как это было перед началом про-шлого съезда.

Сбор подписей я начал с Виталия Рубина. Известный ученый, об-щавшийся с представителями самых широких кругов московской ин-теллигенции, принимавший у себя по четвергам диссидентов всех ма-стей, он, как мне казалось, был из тех, кто открыт нестандартным идеям. И я не ошибся: Виталий пришел в восторг. Мы быстро отре-дактировали и отпечатали письмо, поставили под ним наши подписи и вместе пошли убеждать других. В тот же день к нам присоединились Борода, Лунц, Лернер, а вечером я уже звонил корреспонденту "Юманите", фамилию которого теперь, к сожалению, не помню. Наш диа-лог был уникальным в моей практике общения с западными журнали-стами.

-- Алло, господин N, простите, я плохо говорю по-французски. Ка-кой язык вы предпочитаете -- английский или русский?

-- Говорите по-русски, пожалуйста.

-- Несколько советских граждан написали письмо Жоржу Марше. Если вас интересует его текст, я готов передать вам копию.

-- О да, это очень интересно. Приезжайте ко мне. А о чем письмо?

-- Его авторы -- евреи, добивающиеся выезда в Израиль, -- пред-лагают Жоржу Марше встретиться в феврале, когда он прибудет в Мо-скву на съезд КПСС. Так когда и куда мне подъехать?

Тут последовала долгая пауза.

-- Хм... Видите ли, я полагаю, что будет лучше, если вы пошлете мне это письмо по почте.

-- А вы уверены, что оно дойдет? Может, все же надежнее, если я вручу вам его лично?

-- Нет-нет, лучше по почте! -- повторил корреспондент и повесил трубку.

Копию нашего обращения я ему, конечно, тут же выслал заказным письмом. Еще одну, и тоже заказным, -- в Париж, самому Марше. Но полагаться на советскую почту я не стал и, конечно, правильно сделал: письма эти не дошли -- во всяком случае, так впоследствии утверждали адресаты.

Сразу же после звонка в "Юманите" я встретился с корреспонден-том "Ле Монд" Жаком Амальриком и передал ему текст письма. Оно попало в прессу, его читали по радио, а через день мне сообщили, что со мной хочет встретиться корреспондент газеты "Унита", которому я перед тем тоже звонил, но не дозвонился. Я пришел к нему домой. Условия жизни представителя коммунистической прессы не шли ни в какое сравнение с "комфортабельным" бытом "буржуазных" журнали-стов. Часто бывавший в "гетто для классовых врагов", я на сей раз попал в обычный советский дом. Нет милиционеров, проверяющих до-кументы и передающих сотрудникам КГБ всякого, кто приходит один, без сопровождающего его западного корреспондента или дипломата. Нет "хвостов", которые увязываются за тобой, когда ты выходишь на улицу. Квартира, правда, раза в два больше обычной московской. Но ведет себя хозяин как осторожный советский чиновник: тщательно взвешивая каждое слово, говорит, что письмо немедленно уйдет к ад-ресату, что, возможно, Берлингуэр и захочет встретиться, но сам он ничего обещать не может, ведь его дело -только передать послание.