Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 36

Впрочем, это пока еще только шах, ибо в голосе Солонченко нет уверенности. Похоже, он высказывает предположение и хочет найти ему подтверждение.

-- С другим обвиняемым, находящимся в следственном изоляторе,

вы, конечно, встретиться не можете, -- говорит он, внимательно следя за моей реакцией, -- но со свидетелем иногда могут быть накладки.

-- Ага! Значит, все, кого я до сих пор встречал в коридоре, -сви-детели, а не обвиняемые! Спасибо за важную информацию!

-- Вы хотите сказать, что таких встреч было много?

-- Да десятка два, пожалуй.

Мы оба посмеиваемся. Тут Солонченко опять заводит речь о заяв-лениях и списках отказников, о передаче их американским сенаторам и конгрессменам. Но я слушаю очередные обличения тандема вполу-ха, меня интересует лишь одно: развеялись ли сомнения следователя или нет.

-- Кстати, -- говорит он, -- когда Левичу показали списки отказ-ников, он был очень недоволен, найдя там свое имя, и осудил такого рода деятельность.

-- Правда? А мне он говорил в коридоре прямо противоположное, -- весело реагирую я, пытаясь перевести предположение следователя в сферу абсурда.

-- Так я был прав, вы таки встретились с ним? -- вырвалось у него, и я обрадовался: значит, сомневается.

-- Ну, ясное дело, -- смеюсь я. -- Откуда поступает ко мне вся информация? От вас, Александр Самойлович, от людей, которых я встречаю в коридоре, да от телепата Наумова. Вот уж на кого можно положиться! Каждое утро в одно и то же время выходит на связь.

Я несу эту чепуху легко, почти не задумываясь, -- вошел в роль. Мы оба представляем себе несчастного, непризнанного и гонимого по-пуляризатора парапсихологии Наумова, усилием мысли посылающего мне информацию сквозь толстые лефортовские стены, и дружно хохо-чем.

Допрос идет к концу. Я понимаю: действовать надо немедленно, Пока мой противник не избавился от сомнений, нужно запускать пробный шар -- ведь не исключено, что к следующему допросу он уже будет знать наверняка о моей встрече с Левичем. Понимаю -- но ни-как не могу решиться. Вот уже Солонченко поднимает телефонную трубку и вызывает надзирателя, который отведет меня в камеру; у ме-ня осталось всего каких-нибудь пять минут. "Сейчас или никогда", -- думаю я и слегка охрипшим от волнения голосом говорю:

-- А все-таки как приятно видеть, что вы, сотрудники КГБ, отнюдь не так всесильны и всемогущи, как вам хотелось бы, что далеко не над всяким вам дано властвовать.

-- Кого вы имеете в виду -- себя, что ли ?

-- Не только. Возьмем того же Лернера. Как вам хотелось сло-мить его, заставить с вами сотрудничать! И очную ставку, кото-рую мне обещали, вам страшно хотелось бы провести. ан нет, не вышло, не будет никакой очной ставки. Не по зубам вам пока что этот человек.

На словах "пока что" я делаю ударение. Это моя домашняя заго-товка: я пытаюсь облегчить ему признание, подсказываю ответ. Со-лонченко перестает качаться на стуле и постукивать пальцами по столу, пристально смотрит на меня -- и вдруг начинает краснеть. Я тоже не свожу с него глаз, самодовольно усмехаясь: ну как, мол, уел я те-бя? -- но сердце колотится, нервы напряжены: жду его ответа. И на-деюсь, что мысль следователя устремилась именно в то русло, которое я для нее проложил: если Щаранскому действительно все это извест-но, а я сейчас совру, то больше он мне никогда не поверит...

После долгой, очень долгой паузы мой противник начинает гово-рить, и я вижу, что рыба заглотнула приманку.

-- Вот именно -- пока что. Пока что он нам не нужен. Но когда ему придется отвечать за свои грехи, он будет вести себя гораздо ум-нее чем вы, уж поверьте мне. А что касается очной ставки, то можете не сомневаться: она нам просто сейчас ни к чему. Мы решили не по-могать вам спасать себя. Вы человек умный, полностью отвечающий за свои поступки, сами должны трезво оценить собственное положение и положение других отказников и решить, что для вас и для них луч-ше...

Он все говорит и говорит в ожидании надзирателя, говорит медлен-но, но без пауз, будто боится, что я вставлю слово и вновь чем-нибудь его озадачу; я же и не думаю прерывать Солонченко. Для меня его слова -- как музыка, я просто в восторге! Радуюсь за Александра Яковлевича: все, что они тут пели про него -- вранье; рад за всех на-ших: если клеветали на Лернера, то и все, что говорили об остальных, тоже почти наверняка ложь. Доволен я и самим собой: мои абстракт-ные логические построения, к которым я до самой последней минуты не относился всерьез -- они были для меня, скорее, еще одним спосо-бом отвлечься от мрачной действительности, -- неожиданно дали вполне конкретный -- да еще какой! -- результат.

Сама та легкость, с которой я добился успеха, свидетельствовала о том, что я в своем анализе был прав. Они опасаются, что у меня и впрямь может быть связь с волей, -- значит, мое поведение дало им к этому основания. Они хотят, чтобы я им верил, -- и начинают ко-лоться, разоблачая собственную ложь. Дальше эта схема: подозрение в том, что я получаю от друзей информацию, -- боязнь, что я пере-стану им верить, -- подтверждение моих очередных "оговорок" -- твердое убеждение в том, что связь существует, -должна работать еще надежнее. Нужно лишь играть внимательно, тщательно готовить каждый ход.

Конечно, впереди было еще семь месяцев напряженных допросов, и ближайшие же из них несколько отрезвили меня. После окончания следствия в течение трех с половиной месяцев я знакомился с мате-риалами дела, когда прежняя цель -- не помогать КГБ -- уступила место следующей: изучать их методы. Впереди была борьба против ка-зенного адвоката и за открытый суд, ждало меня, наконец, и само су-дилище, где я попытался осуществить третью поставленную перед со-бой задачу: разоблачить охранку, сфабриковавшую мое дело. Словом, настоящая война с КГБ в ту пору только начиналась. Всякое бывало потом: колебания и усталость, разочарования и потери, -- но никогда больше не возвращался ко мне тот страх первых месяцев, когда кажется, что от тебя ничто не зависит, когда сомневаешься, хватит ли сил устоять, когда чувствуешь себя беспомощной жертвой в руках злодеев.

Атмосфера допросов изменилась полностью и навсегда. Я внима-тельно слушал Солонченко, не пропуская ни одного слова и пытаясь извлечь из того, что он говорил, максимум информации. Но ни угрозы его, ни аргументы, ни намеки, ни обещания больше не действовали на меня. У КГБ была своя игра, а у меня своя. А потому я чувствовал, что являюсь уже не только участником этого спектакля, но и его ре-жиссером.

"Думайте, думайте, Анатолий Борисович", -- талдычил Солончен-ко в конце каждого допроса после дежурной лекции о могуществе КГБ и безвыходности моего положения. Я и думал, но только о том, как еще больше укрепить их уверенность в моей связи с волей и как до-биться от них новой информации.

Со временем мне стало известно многое: что Прессел не выслан, что никто из отказников, кроме меня, не арестован, что и с Тотом они блефовали. Ну и что? А если бы я этого не узнал, что-то изменилось бы? Надеюсь, что нет. И протоколы моих допросов остались бы таки-ми же куцыми -- ведь на них моя игра никак не отразилась. Когда позднее в лагере и тюрьме я рассказывал об этом периоде, ребята ос-танавливали меня: "Да что ты все о каких-то пустяках говоришь, о розыгрышах каких-то! Кагебешники, может, и вовсе не заметили эту твою игру -- они дело клепали. Вот о том, как они это проворачивали, ты нам и расскажи". Я напрягал память и с удивлением обнаруживал, что плохо помню ход допросов, даже тех, которые были связаны с центральными эпизодами обвинения. Все в конце концов укладыва-лось в стандартную формулу отказа от дачи показаний.

Да, надеюсь, протоколы остались бы теми же. Но сколько душев-ных сил сэкономила мне моя игра! При этом важно подчеркнуть: она удалась именно потому, что возвела стену между мной и КГБ и по-могла мне замкнуться в своем мире. На протяжении долгих лет, про-веденных в тюрьмах, я общался со множеством зеков и пришел к вы-воду: каждый, кто осмеливался начинать с органами игру "на сближе-ние", неизменно терпел поражение, независимо от цели, которую ста-вил перед собой, -- будь то поиск общего с ними языка, попытка сдел-ки или стремление к почетному компромиссу, -- ибо подобные игры, свидетелем которых я был, о которых слышал, ставили заключенного на одну ступень с его палачами, и, в конечном счете, он оказывался в их руках.

= * * *

От людей старшего поколения, сидевших при Сталине, от авторов "самиздатских" мемуаров узнали мы, родившиеся в сороковых, какой страшный смысл заключен в таких аббревиатурах как ЧК, НКВД, КГБ, таких невинных названиях как Лефортово, Лубянка, Бутырки, таких расхожих понятиях как следствие или допрос; о жестоких побоях и изощренных пытках, в результате которых узники подписыва-ли все, что было нужно органам, сознаваясь в несовершенных пре-ступлениях и давая показания на своих близких.

Теперь пытки официально запрещены. КГБ -- витрина советского правосудия. Это вам не милиция, здесь рукам воли не дают, нецен-зурно не выражаются. Время от времени, правда, тебя могут "закон-но" пытать голодом и холодом в карцере, но и там будут обращаться к тебе исключительно на "вы". И шагая по коридорам Лефортовской тюрьмы, в которых всегда царила могильная тишина, мимо суровых, но вежливых старшин, я и представить себе не мог, что вон там, в самом конце, у грузового лифта, есть камера под названием "резин-ка", ибо стены ее обиты мягким упругим материалом, ударившись о который, не получишь ни перелома, ни простого синяка. Если того требовали "государственные интересы" и КГБ был уверен, что о судьбе жертвы не станет беспокоиться мировая общественность, зека заводи-ли в нее и били. Били те самые вежливые старшины, обращавшиеся ко мне на "вы". А в то время, когда следователи уверяли меня, что психиатрия в СССР не используется для репрессий, тем, кого допра-шивали в соседних кабинетах, показывали снимки людей с искажен-ными от невыносимой боли, страшными лицами, в которых ничего че-ловеческого уже не оставалось. "Не хотите сесть, как они, на "вечную" койку -- давайте показания", -- говорили следователи. Обо всем этом я узнал только года через три, встретившись с теми, кто через это прошел.