Михаил Гоголь - Мертвые души Страница 4

“Да уже давно, а лучше сказать, не припомню”.

“Как с того времени много у вас умерло крестьян?”

“А не могу знать; об этом нужно, я думаю, спросить приказчика. Ей, человек, позови приказчика”. Приказчик явился.

“Послушай, любезный! сколько у нас умерло крестьян с тех пор, как подавали ревизию?”

“Да как сколько? Многие умирали с тех пор”.

“Да, признаюсь, я сам так думал”, подхватил Манилов: “именно очень многие умирали”. Тут он оборотился к Чичикову и прибавил еще: “Точно, очень многие”.

“А как, например, числом?” спросил Чичиков.

“Да, сколько числом?” подхватил Манилов.

“Да как сказать числом. Число неизвестное. Человек до 80 будет”.

“Да, именно”, сказал Манилов, обратись к Чичикову: “я тоже предполагал. Большая смертность”.

“Ты, пожалуста, их перечти”, сказал Чичиков: “подробный реестрик всех поименно”.

“Да, всех”, сказал Манилов.

Приказчик сказал: “слушаю” и ушел.

Тут Чичиков ездил и вертелся минуты четыре на стуле. Наконец достал из кармана платок, высморкался, потом опять положил его в карман. Потом снова вынул и высморкался очень звучно, что он делал весьма искусно; потом принялся складывать очень фигурно вроде бумажника или записной книжки, потом вновь в карман и начал, наконец, так:

“Не можете ли вы мне продать кое-каких”, сказал Чичиков.

“Крестьян; да вы хотите с землей или без земли?”

“Нет к чему ж земля, в земле не настоит необходимость”.

“Скольких человек вы желаете иметь?” сказал Манилов, выпуская дым.

“Да всех тех, которые умерли”.

“Как умерли?”

“Я разумею, то есть, чтобы вы мне продали умерших”.

Манилов чуть не выронил из рук трубки и смотрел на Чичикова. Прежде всего в голове его пробежала мысль, не хочет ли гость пошутить; но лицо Чичикова было решительно сурьезно. Потом подумал он, не спятил ли он с ума, но и этого не было заметно: глаза Чичикова были ясны, и всё было как следует, довольно пристойно, да и сам он сидел с умеренностью и приятностью, как сидит благонамеренный чиновник. Находясь в таком затруднительном недоумении, он не нашел ничего другого сделать, как только выпустить изо рта дым чрезвычайно тонкою струею.

“Итак, можете ли вы уступить их?”

Но Манилов так сконфузился и смешался, что только смотрел на него и не мог сказать ни одного слова.

“Итак, вы затрудняетесь?”

“Я? нет, я ничуть”, сказал Манилов: “но я не могу постичь, извините моему неведению. Не имея ваших положительных сведений, или, как выражаются, объективных… я могу ошибаться. Вы извините, однако ж, меня — может быть всё это не то, может быть, вы это изволили выразиться так для красоты слога”.

“Нет, я в существе своем разумею”, сказал Чичиков.

Никак не нашелся на это ничего сказать Манилов и совершенно растерялся. Ему казалось еще необходимо сделать один вопрос, какой вопрос и как сделать его сообразно с приличием, и в каком роде. Кончил он, наконец, тем, что выпустил дым, но только уже не ртом, а чрез носовые ноздри.

“Так я бы с своей стороны уж и купчую совершил бы”, сказал Чичиков.

“Как на мертвые души купчую?”

“А, нет”, сказал Чичиков: “мы напишем так, как будто бы это были живые. Я уж видите сам служил и привык делать по законам. Уж это мой нрав — от справедливости ни на шаг”[[Так] Уж такой мои нрав. За правду и потерпел даже.].

Манилов в ответ принялся насасывать чубук так сильно, что он начал, наконец, хрипеть, как фагот. Казалось, как будто бы он желал вытянуть из него мнение относительно такого неслыханного обстоятельства. [мнение насчет этого обстоятельства] Но чубук хрипел и больше ничего.

“Может быть вы имеете какие-нибудь сомнительные рассуждения насчет меня?”

“О, помилуйте, ничуть. Я не насчет этого говорю, чтобы имел какое-нибудь, т. е. критическое предосуждение о вас. Но позвольте доложить, не будет ли это предприятие, или, чтоб еще более, так сказать выразиться, негоция, так не будет ли эта, так сказать, негоция, не соответствующею гражданским постановлениям России?”

Тут лицо Манилова приняло такое глубокое и значительное выражение, какого еще никогда и не видано было на свете, если ж и видано [было когда-нибудь], то очень редко. [значительное выражение, что всякой в ту же минуту принял бы его за министра. ]

“Нет, не будет”, отвечал на это довольно просто Чичиков: “Правительство в таких делах[Правительство в отношении этого] совершенно благонамеренно и никаких с своей стороны притеснений, даже еще будет довольно, потому что получит казенные пошлины”.

“А если будет довольно, это другое дело. Я против этого ничего”, сказал Манилов и совершенно успокоился.

“Теперь нам остается только условиться в цене и…”

“Как, неужели вы полагаете, что я стану брать деньги за души, которые в некотором роде [так сказать] окончили свое существование? Если уж вам пришло этакое, так сказать, фантастическое желание, то я с большой охотой вам их всех уступаю безъинтересно и купчую принимаю на свой счет”.

“Благодетель мой!” сказал Чичиков, схвативши обеими своими руками руки Манилова и подпрыгнувши на стуле с живостью, почти несвойственною для человека средних лет, имеющего чин ни слишком большой, ни слишком малый.

“Решительно не стоит благодарности”, отвечал Манилов. “Мне бы хотелось услужить в чем-нибудь, где бы можно точно доказать дружеское, этак сказать, влечение, магнетизм души… но умершие души — это, в некотором роде, совершенная дрянь”.

“Очень не дрянь”, сказал Чичиков с чем-то подобным даже на вздох: “Если б вы знали, какую вы этим услугу оказали человеку без племени и роду. Да, действительно, чего не натерпелся я. Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил. А за что? За то, что соблюдаю правды, что был чист на своей совести, что[Далее начато: рука моя] подавал руку и вдовице беспомощной, и сиротинке горемыке”. Тут даже отер платком он выкатившуюся слезу.

Манилов был совершенно тронут.

“Так купчую вы уж, пожалуста, припасите поскорей, если можно”, продолжал Чичиков: “да не дурно бы, если бы на днях съездили в город, а до того времени я буду вас должен оставить, потому что у меня есть еще одно дельцо”.

Тут Чичиков взял [свою] шапку и отправился по углам отыскивать свою палку с набалдашником в виде собачки.

“Как, вы уже хотите ехать?” сказал Манилов, почти испугавшись.

<ГЛАВА III>

люди. Я с удовольствием поговорю, коли хороший человек. С человеком хорошим мы всегда свои[мы всегда большие] други, тонкие приятели. Выпить ли чаю, или закусить — с охотою, коли хороший человек. Хорошему человеку всякой отдаст почтение. Вот барина нашего всякой уважит, потому что он сполнял службу государскую, он надворный советник”… Таким образом рассуждая, лошадиный правитель вошел, наконец, в чрезвычайные отвлеченности. Если бы Чичиков прислушивался, то он бы узнал много подробностей, относившихся лично к нему, но мысли его так глубоко погрузились в различные сметы и соображения по поводу странного своего прожекта, что он был глух и нечувствителен ко всему. Наконец, сильный удар грома заставил его очнуться и посмотреть вокруг себя: всё небо было совершенно обложено тучами, и пыльная почтовая дорога опрыскалась каплями дождя. Наконец, громовой удар раздался в другой раз громче и ближе, и дождь хлынул вдруг, как из ведра. Сначала, принявши косое направление, хлестал он в одну сторону кузова кибитки, потом в другую, потом, изменивши образ нападения [своего] и сделавшись совершенно прямым, барабанил прямо в верх его кузова; брызги [его] наконец стали долетать в лицо нашему герою. Это заставило его опустить сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге и застегнуться кожею. Дождь продолжал ливмя. [Вместо “Это заставило ~ ливмя”: Напрасно, опустивши сверху кожаные занавески с двумя круглыми окошечками для рассматривания видов по дороге, и застегнувшись кожею, думал он укрыться. Целая лужа набежала вдруг сверх кожи, и светлые дождевые волдыри спесиво плыли, сталкивая и уничтожая друг друга; вода стекала оттуда ему на ноги, между тем как брызги, прорывавшиеся в отверстие между занавесками и кожею, прохлаждали его живот в том месте, где оканчивался жилет и начинались панталоны. ] Это показалось Чичикову очень неприятным, тем более, что становилось темно и время близилось к ночи. [Далее начато: а. Он закрича<л>; б. Первое, что он] Первым делом его было закричать Селифану ехать скорее. Селифан, который тоже на самой середине речи был прерван громом и дождем, смекнул, что, точно, не нужно было мешкать. Он вытащил из-под козел, на которых сидел, какую-то дрянь[Далее начато: на которой] из серого сукна, оделся в нее и, схвативши в руки вожжи, прикрикнул на свою тройку, которая так была убаюкана и такое почувствовала приятное расслабление от его рассказов, что едва переступала ногами. Лошади пустились на рысях. Но Селифан никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал. [Вместо “оделся ~ проехал”: и одевшись в нее, схватил в руки вожжи и прикрикнул на четвероногих своих слушателей, которые так были убаюканы и такое почувствовали приятное расслабление от его рассказов, что едва переступали ногами. Услышавши крик, лошади пустились на рысях. Сам даже серый с широким задом начал подтягивать. Но сам речистый правитель никак не мог припомнить, два ли, или три поворота проехал он, до такой степени был он занят своими наставлениями. ] Сообразивши все обстоятельства и припомнивши несколько дорогу, он смекнул, что, кажется, много было поворотов, которые он все проехал мимо. Так как русской человек в решительные минуты всегда найдет, что сделать, не вдаваясь в дальние рассуждения, то он тот же час поворотил свою бричку на первую перекрестную дорогу направо и, прикрикнувши: “Ей, вы други почтенные!”, пустился в галоп, мало помышляя о том, куда приведет взятая им дорога.