Александр Хургин - Страна Австралия (сборник) Страница 4

- Нет, - сказал Кульков, - сапожник. - И гости засмеялись и захохотали, приняв этот ответ Кулькова за юмор и за шутку. А он шутить и не собирался. И он сказал:

- Да, сапожник, - и вышел из комнаты, чтобы снять с двери записку, потому что звонок теперь работал исправно, как все равно часы, а сам Кульков был давно дома.

Хотя, конечно, и не дома он был в этой квартире, если понимать в общепринятом и полном смысле. Так как не дом это был для него, а временное прибежище и укрытие от непогоды, ночи и людей, откуда надо будет в положенный срок съехать неизвестно куда. Потому что у Кулькова, у него никогда не было этого "куда" и всегда он жил или у кого-то, у жены, например, или - временно. И сейчас он жил тут временно и благодаря случайной уличной встрече. Его Светлана встретила. Подобрала, можно сказать, в критический момент под забором. И она сказала:

- Кульков, узнаешь?

- Узнаю, - сказал Кульков, - да, - и действительно он узнал ее в том плане, что внешность показалась ему знакомой и где-то виденной.

А она спросила:

- Из класса общаешься с кем-нибудь?

- Нет, - сказал Кульков, - не общаюсь, - и вспомнил, что это Светка. А фамилию ее девичью он так и не восстановил в памяти и это не удивительно, если учесть, что с окончания ими школы прошло уже двадцать четыре года.

И Светлана зазвала Кулькова к себе на рюмку кофе и, узнав, что жить ему абсолютно негде, сказала:

- Это мне тебя Бог послал, не иначе. - И: - Я, - говорит, - уезжаю по делам в ЮАР года, может, на два, а сдавать квартиру не хочу кому попало. Потому что, - говорит, - восемьдесят зеленых в месяц для моего бюджета безразличны и ничего не значат, а афишировать свое длительное отсутствие мне бы не хотелось. Ну и пустой оставлять квартиру на годы - сам понимаешь. - И она спросила у Кулькова:

- Я надеюсь, ты согласишься пожить тут, пока я вернусь?

- Соглашусь, - сказал Кульков, и Светлана стала водить его по квартире и показывать, где в ней что лежит и находится и чем он может пользоваться здесь живя.

- Тут, - говорила она, - посуда, тут белье постельное, тут вентилятор для подавления духоты в летнее время года, а это, - говорила, - на фотографии, отец мой покойный. Он умер, а вернее покончил с собой. А Кульков ходил за Светланой, слушал объяснения и наставления, но не запоминал ничего определенного, и ее беглый говор звучал в ушах у Кулькова, а глубже, в мозг, не проникал.

А после Светлана еще и денег ему дала. Чтоб за квартиру он их вносил ежемесячно и за телефон со смешным номером 25-25-25.

- Я, правда, - сказала, - за год вперед уплатила, но цены же, небось, повысятся на услуги, так ты доплатишь. И дальше будешь продолжать платить. Да?

- Да, - пообещал ей Кульков. Буду. Но ты много денег даешь.

- А ладно, - сказала Светлана и уехала в свою ЮАР на два года. А Кульков устроился таким образом на жительство в ее квартире со всеми удобствами и с окнами, выходящими на юг.

А гости тем временем начали собираться уходить, говоря, что надо бы уже и честь знать. А женщина Талия уходить не собиралась ни сном, как говорится, ни духом. Во всяком случае, так показалось Кулькову, и показалось ему правильно. Она не ушла с другими гостями, сказав, что помоет посуду и уберет. И, конечно, это был с ее стороны предлог и уловка, и никакой посуды она мыть не стала, а стала обнимать Кулькова и раздевать, а он все еще - по инерции мышления - ждал вызванного им из ЖЭКа электрика. И Кульков поддавался чарам женщины Талии и шел у нее на поводу, но как-то рассеянно и особого рвения или страсти не проявлял.

И они барахтались в густой и влажной духоте квартиры, и в этой вибрирующей духоте буксовали лопасти вентилятора.

- Никогда не была такой потной, - сказала наконец Талия.

А Кульков сказал:

- Окна на юг, а воды, - сказал, - нету.

- Как всегда, - сказала Талия и спросила: - А что это за огонь? Там, смотри.

- Пожар, наверно, - сказал Кульков. - Здесь часто что-нибудь загорается и горит.

И по предложению и по желанию Талии они вышли на балкон в чем их мать когда-то родила, чтобы наблюдать бушующий пожар и то, как мужественно тушат его две красные пожарные машины.

- А красиво горит, - сказала Талия. - Величественно.

- Ничего, - сказал Кульков. - Смотреть можно.

И они стояли на балконе, на высоте птичьего, можно считать, полета и видели, как боролись с огнем героические пожарные машины и их экипажи и как они победили пожар на всем фронте и стерли его с лица земли, и даже дыма от него не осталось. И вообще ничего не осталось от пожара, кроме разве длинного вечера, в котором орал на одной хриплой ноте голодный грудной ребенок.

А Кульков с Талией все стояли и стояли, свесившись за балконные перила и глядя вниз, где уже не было ничего видно дальше своего носа. И они бы стояли так, наверно, долго и бесконечно, но в дверь позвонили дважды и позвонили еще.

- Кого это там несет? - сказала Талия и плюнула в темноту, а Кульков пошел открывать, натягивая по пути штаны.

- Кто? - спросил Кульков сквозь дверь.

- Электрик, - сказали из-за двери.

- Электрик? - сказал Кульков и открыл дверь.

- Электрик, - сказал электрик.

- Сволочь ты, а не электрик, - сказал Кульков и взял электрика за грудки.

- Ага, - сказал электрик, - значит, ложный вызов? - и сказал безногой старушке, возвращавшейся к себе домой с вечерней прогулки: - Вы, - сказал, бабуля, - пойдете в качестве свидетеля.

- Я инвалид, - сказала старушка, - и никуда, дальше двора, не хожу. А силой, - сказала, - не имеете права.

А Кульков сказал:

- Иди отсюда, - и захлопнул перед лицом электрика дверь.

И он не успел еще стащить с себя прилипшие к потным ногам штаны, как свет в квартире погас и по лестнице застучали шаги бегущего во весь опор человека. И Кульков сказал: вот падла, и двинулся вдоль квартиры вслепую, на ощупь пробираясь к балкону, где стояла немолодых уже лет женщина, названная отцом с матерью в честь одной из девяти муз, покровительницы то ли комедии, то ли драмы, а может, и иного какого-нибудь вида искусства, а какого именно, Кульков точно не знал, потому что познакомился с этой женщиной всего несколько часов назад и видел ее сегодня впервые в жизни.

НИ С ТОГО НИ С СЕГО

Если выражаться красиво и фигурально, то можно сказать так: Беляев снова, в сто первый какой-нибудь раз споткнулся и заблудился в трех соснах, и завис где-то в обрывках и обносках мирового пространства, а время у него в черепной коробке перемешалось с серым веществом его мозгов и пошло со сбоями и то взад, то вперед, то быстро, то медленно. В общем, оно превратилось в студенистую кашу-размазню и мешало ему сосредоточиться на необратимом процессе жизненного течения. И Беляев взялся победить и преодолеть эти свинские происки пространства и времени старым, проверенным, еще дедовским способом. Он бежал от действительности в запой и стал неутомимо пить в абсолютно полном, стерильном, одиночестве, как говорится, tet a tet с самим собой, так как у него имелись для этого все необходимые условия и удобства. Жена Беляева возвращалась с работы слишком поздно из-за того, что каждый день заходила проведывать брошенного ею на произвол судьбы мужа и вообще, перед лицом закона она была женой ему, этому брошенному мужу, а Беляеву она приходилась ни рыбой ни мясом, хотя и ночевала под его кровом. Потому что не смогла она стать ему кем-то, несмотря на все приложенные с ее стороны усилия и старания. И они не были женаты и записаны в книге загса, а просто спали друг с другом в половом отношении. А в последнее, уже взбесившееся время, они и не спали, то есть они то только и делали, что спали ночи напролет она в сатиновой ночной рубашке от головы до пят, как в броне, а он - в трусах и в майке по колено в обтяжку. Они, видно, допустили грубую ошибку, избрав друг друга в качестве партнеров по совместной жизни и были теперь друг другу до фонаря, а Беляеву, ему и прежде, и вообще никогда в жизни не везло с выбором женщин. Они, женщины, обычно сами его выбирали и сначала влюблялись в него без памяти и до одури и творили в быту и в постели черт знает что и наслаждались им, Беляевым, до кончиков пальцев, и бросали направо и налево к чертям собачьим надежных мужей и любовников, а потом у них все проходило и исчезало без видимых следов, и они вылечивались и выздоравливали и тихо бесились какое-то неопределенное время, и в конце концов уходили на все четыре стороны и сбегали сломя голову без оглядки. И попервам это было для Беляева загадкой природы и полной неожиданностью и неразрешимым риторическим вопросом, а позже он все понял и догадался, что происходили эти досадные метаморфозы и водевильные превращения не из-за них, женщин, а из-за того, что сам он, Беляев, первым кончался и остывал к очередной своей любимой женщине, и она становилась ему где-то там, глубоко, обузой и безразличной чужой вещью в себе, а после уже они, женщины, что-то такое ощущали смутно своим особым женским чутьем и отвечали ему взаимностью отсутствия чувств и отмиранием либидо и гибельным физическим отвращением. И тогда Беляев, чтоб разрядить сложившуюся обстановку и развеяться, начинал беспробудно, со вкусом и удовольствием, пить горькую под бедную килокалориями закуску, как самый распоследний хронический алкоголик. К предмету закуски у него и в добрые, целостные, времена было отношение наплевательское и неряшливое, а сейчас и совсем не о чем говорить и разглагольствовать, не до жиру. Так что пил Беляев под молоко двухпроцентной жирности. У него во дворе стоял молочный ларек, палатка, где торговали молоком из бочки, а бочку эту привозили черной ночью, и Беляев выходил и открывал ее, не нарушая пломбы, специальным ключом, который сделал ему на мехзаводе знакомый соратник его отца и брата слесарь-виртуоз дядя Вася Колокольников. И Беляев отпирал этим хитрым ключом бочку, и у него всегда имелось в доме и никогда не переводилось коровье свежее молоко. И он им закусывал или, наверное, все-таки запивал крепкие спиртные напитки. Воровал он, короче, это молоко, как подлая сволочь и тать и, значит, это ворованное молоко из бочки являлось основным средством к его достойному существованию во времена глобальных запоев.