Юрий Домбровский - Моя нестерпимая быль Страница 4

Но я принес с рабочего двора

Два новых навостренных топора.

По всем законам лагерной науки

Пришел, врубил и сел на дровосек;

Сижу, гляжу на них веселым волком:

"Ну что, прошу! Хоть прямо, хоть проселком..."

- Домбровский, - говорят, - ты ж умный человек,

Ты здесь один, а нас тут... Посмотри же!

- Не слышу, - говорю, - пожалуйста, поближе!

Не принимают, сволочи, игры.

Стоят поодаль, финками сверкая,

И знают: это смерть сидит в дверях сарая:

Высокая, безмолвная, худая,

Сидит и молча держит топоры!

Как вдруг отходит от толпы Чеграш,

Идет и колыхается от злобы.

- "Так не отдашь топор мне" - "Не отдашь?!"

"Ну сам возьму!" - "Возьми!" - "Возьму!.."

"Попробуй!"

Он в ноги мне кидается, и тут

Мгновенно перескакивая через,

Я топором валю скуластый череп

И - поминайте как его зовут!

Его столкнул, на дровосек сел снова:

"Один дошел, теперь прошу второго!"

И вот таким я возвратился в мир,

Который так причудливо раскрашен.

Гляжу на вас, на тонких женщин ваших,

На гениев в трактире, на трактир,

На молчаливое седое зло,

На мелкое добро грошовой сути,

На то, как пьют, как заседают, крутят,

И думаю: как мне не повезло!

УТИЛЬСЫРЬЕ

Он ходит, черный, юркий муравей,

Заморыш с острыми мышиными глазами;

Пойдет на рынок, станет над возами,

Посмотрит на возы, на лошадей,

Поговорит о чем-нибудь с старухой,

Возьмет арбуз и хрустнет возле уха.

В нем деловой непримиримый стиль,

Не терпящий отсрочки и увертки,

И вот летят бутылки и обертки,

И тряпки, превращенные в утиль,

Вновь обретая прежнее названье,

Но он велик, он горд своим призваньем:

Выслеживать, ловить их и опять

Вещами и мечтами возвращать!

А было время: в белый кабинет,

Где мой палач синел в истошном крике,

Он вдруг вошел, ничтожный и великий,

И мой палач ему прокаркал: "Нет!"

И он вразвалку подошел ко мне,

И поглядел мышиными глазами

В мои глаза, - а я был словно камень,

Но камень, накаленный на огне.

Я десять суток не смыкал глаза,

Я восемь суток проторчал на стуле,

Я мертвым был, я плавал в мутном гуле,

Не понимая больше ни аза.

Я уж не знал, где день, где ночь, где свет,

Что зло, а что добро, но помнил твердо:

"Нет, нет и нет!" Сто тысяч разных "нет"

В одну и ту же заспанную морду!

В одни и те же белые зенки

Тупого оловянного накала,

В покатый лоб, в слюнявый рот шакала,

В лиловые тугие кулаки!

И он сказал презрительно-любезно:

- Домбровский, вам приходится писать...

Пожал плечами: "Это бесполезно"!

Осклабился: "Писатель, вашу мать!.."

О, вы меня, конечно, не забыли,

Разбойники нагана и пера,

Лакеи и ночные шофера,

Бухгалтера и короли утиля!

Линялые гадюки в нежной коже,

Убийцы женщин, стариков, детей!

Но почему ж убийцы так похожи,

Так мало отличимы от людей?

Ведь вот идет, и не бегут за ним

По улице собаки и ребята,

И здравствует он, цел и невредим,

Сто раз прожженный, тысячу - проклятый.

И снова дома ждет его жена

Красавица с высокими бровями.

И вновь ее подушки душат снами,

И ни покрышки нету ей, ни дна!

А мертвые спокойно, тихо спят,

Как "Десять лет без права переписки"...

И гадину свою сжимает гад,

Равно всем омерзительный и близкий.

А мне ни мертвых не вернуть назад

И ни живого вычеркнуть из списков!

Алма-Ата. (Рынок.) 1959г.

ИЗВЕСТНОМУ ПОЭТУ

Нас даже дети не жалели,

Нас даже жены не хотели,

Лишь часовой нас бил умело,

Взяв номер точкою прицела.

Ты в этой крови не замешан,

Ни в чем проклятом ты не грешен,

Ты был настолько независим,

Что не писал "открытых писем".

И взвесив все в раздумьи долгом,

Не счел донос гражданским долгом.

Ты просто плыл по ресторанам

Да хохмы сыпал над стаканом

И понял все и всех приветил

Лишь смерти нашей не заметил.

Так отчего, скажи на милость,

Когда, пройдя проверку боем,

Я встал из северной могилы

Ты подошел ко мне героем?

И женщины лизали руки

Тебе - за мужество и муки?!

АМНИСТИЯ

(Апокриф)

Даже в пекле надежда заводится,

Если в адские вхожа края.

Матерь Божия, Богородица,

Непорочная дева моя!

Она ходит по кругу проклятому,

Вся надламываясь от тягот,

И без выборов каждому пятому

Ручку маленькую подает.

А под сводами черными, низкими,

Где земная кончается тварь,

Потрясает пудовыми списками

Ошарашенный секретарь.

И кричит он, трясясь от бессилия,

Поднимая ладони свои:

- Прочитайте вы, Дева, фамилии,

Посмотрите хотя бы статьи!

Вы увидите, сколько уводится

Неугодного Небу зверья

Вы не правы, моя Богородица,

Непорочная Дева моя!

Но идут, но идут сутки целые

В распахнувшиеся ворота

Закопченные, обгорелые,

Не прощающие ни черта!

Через небо глухое и старое,

Через пальмовые сады

Пробегают, как волки поджарые,

Их расстроенные ряды.

И глядят серафимы печальные,

Золотые прищурив глаза,

Как открыты им двери хрустальные

В трансцендентные небеса;

Как крича, напирая и гикая,

До волос в планетарной пыли

Исчезает в них скорбью великою

Умудренная сволочь земли.

И глядя, как кричит, как колотится

Оголтевшее это зверье,

Я кричу:

- Ты права, Богородица!

Да прославится имя твое!

Колыма. Зима 1940 г.

МАРИЯ РИЛЬКЕ

Выхожу один я из барака,

Светит месяц, желтый, как собака,

И стоит меж фонарей и звезд

Башня белая - дежурный пост.

В небе - адмиральская минута,

И ко мне из тверди огневой

Выплывает, улыбаясь смутно,

Мой товарищ, давний спутник мой!

Он - профессор города Берлина,

Водовоз, базарный дровосек,

Странноватый, слеповатый, длинный,

Очень мне понятный человек.

В нем таится, будто бы в копилке,

Все, что мир увидел на веку.

И читает он Марии Рильке

Инеем поросшую строку.

Поднимая палец свой зеленый,

Заскорузлый, в горе и нужде,

"Und Eone redet mit Eone"

Говорит Полярной он звезде.

Что могу товарищу ответить?

Я, делящий с ним огонь и тьму?

Мне ведь тоже светят звезды эти

Из стихов, неведомых ему.

Там, где нет ни время, ни предела,

Ни существований, ни смертей,

Мертвых звезд рассеянное тело

Вот итог судьбы твоей, моей:

Светлая, широкая дорога

Путь, который каждому открыт.

Что ж мы ждем? Пустыня внемлет Богу,

И звезда с звездою говорит...

ПЕСНЯ, КОТОРУЮ МЫ ПЕЛИ В ЛАГЕРЕ,

СПАЛИВ Б(арак) У(силенного) Р(ежима)

В 1952 ГОДУ

Старые куплеты всем известны,

Новые совсем неинтересны.

В новом БУРе мы сидели,

Песни старые не пели,

И вели одну и ту же речь

Жечь!

Был из круглых бревен БУР построен,

В толщине удвоен и утроен:

Двери, будто бы ворота,

В коридоре встанет рота,

И на окнах черный переплет

Вот!

Был хозяин БУРа старый мерин,

Был в своих решетках он уверен.

Он задвинет все засовы

И пошел гулять по новой,

Молдаванок щупает подряд

Гад!

Что ж, гуляй, и мы гульнем, пожалуй!

Трое нас, а я веселый малый.

Вылезаю из кормушки

В коридор, сгребаю стружки,

Ну а спички у меня всегда

Да-да!

Сделали что надо - и сидим.

Пробирается сквозь доски едкий дым.

За стеною шепот, шорох,

БУР горит, как будто порох,

Оголтелый попка в доску бьет

Вот!

Чтоб с проклятым не сгореть сараем,

Мы из пола доски выдираем.

Эй, дубинушка, подернем!

Выбивай железо с корнем!

Трое мы выходим из огня

Ну, сучня!

Треск и блеск сквозь дым и пламень бурный!

Волкодавом воет пес-дежурный!

А сучня качает воду

На горящую колоду

И рычит сквозь зубы на меня

Эх, сучня!

Ради этой экстренной напасти

Собрались все органы и части.

И стоит на шланге

Волк в майорском ранге,

Воет и качает головой.

Вой!

Стекла рвутся, тили-бом!

Догорает кошкин дом!

Духи бегают с ведром,

Заливают кошкин дом!

Не спасти вам кошкин дом

Ни багром, ни топором,

Ни шалангой, ни ведром!

Тили-бом да тили-бом,

Догорай ты, кошкин дом!

Трое мы в наручниках стоим,

Трое молча на огонь глядим.

Как пылают сучьи гнезда,

Как летят чины и звезды

И срывают их погоны с плеч

В печь!

Ты гори, моя лучинушка, пылай!

Догорай, пиратский сытый рай!

Их казенные шалманы,

Их бездонные карманы,

Случки и попойки до зари

Все сгори!

КОММЕНТАРИИ

При жизни автора стихотворения не печатались. Их подборка в основном сделана самим Юрием Домбровским.

В последнее время часть стихотворений напечатана в сборнике "Средь разных имен" (сост. В, Муравьев), альманахе "Конец века", журнале "Юность" (Э 2, 1988 г.).