Три часа ночи - Джанрико Карофильо Страница 4

4

Разумеется, все пошло совсем не так.

Меня освободили от физкультуры, и это лишь затруднило мое возвращение в школу. Не знаю, то ли одноклассники не поверили сказочке о том, что я упал дома и ударился головой, то ли решили, что на самом деле я все выдумал и никакой проблемы со здоровьем у меня нет, однако я постоянно чувствовал: за мной пристально наблюдают.

Возможно, это была паранойя, типичная для человека в такой ситуации, но мне казалось, что другие ребята, учителя и даже дворники относятся ко мне с нарочитой, чрезмерной, оскорбительной осторожностью. Когда я проходил мимо компании одноклассников, у меня возникало ощущение, что все разом умолкают и многозначительно переглядываются.

Короче говоря, я начал чувствовать себя не только инвалидом, но и изгоем. По утрам, понукаемый мамой, я плелся в школу, сразу после уроков возвращался домой и никуда больше не ходил. Я не мог играть в футбол, не хотел ничего объяснять или лгать друзьям и потому проводил дни напролет в одиночестве, лежа на диване перед телевизором, поедая все, что отыскивал в холодильнике и кладовке, и предавался мрачным размышлениям о мире, где царят злой рок, болезни и смерть.

В прежние времена я обожал читать. К чтению пристрастился очень рано, в третьем классе. Недостатка в хорошей литературе я не испытывал, ведь наш дом был битком набит книгами, включая различные энциклопедии, собрания сочинений Сальгари, Дюма, Конан Дойла, а также богатую коллекцию романов о Мегрэ.

После приступа и больницы чтение перестало меня интересовать. Максимум, на что я был способен, это рассеянно листать старые комиксы, развалившись на том же диване, с которого смотрел телевизор. Никакой тяги к книгам я не чувствовал и даже недоумевал, как они раньше могли мне нравиться.

Трудно сказать, чем конкретно была вызвана эта апатия — приемом лекарств или тем, что я воспринимал себя как нездорового человека. В любом случае, чем больше времени проходило, тем хуже мне становилось.

Родители не могли этого не замечать.

Однажды в феврале к нам заглянул отец. Они с мамой поздоровались в той обычной учтивой манере, которая меня ужасно раздражала. Еще я не понимал, почему мама не таит на отца ни малейшей обиды, ведь вроде бы это он инициировал их развод.

— В следующий понедельник мы едем в Марсель, — сообщил мне папа без всяких предисловий.

Мама слушала молча — очевидно, она уже была в курсе дела.

— Куда? — опешил я.

— В Марсель. Это во Франции.

— И что мы там забыли?

Отец объяснил: они с мамой увидели, что мое самочувствие не улучшается («Надо же, какая догадливость!» — едва не съязвил я в ответ), и сделали вывод, что, похоже, нынешний план лечения не вполне эффективен. Следовательно, надо обратиться к другим врачам, которые его скорректируют. Поиски показали, что лучшим в Европе специалистом по этому заболеванию (кажется, родители никогда не произносили слово «эпилепсия» в моем присутствии) является профессор Анри Гасто из Марселя.

Список желающих попасть на прием к этому светилу медицины очень длинный, но отец дозвонился его секретарше, и ему улыбнулась удача: через четыре дня у Гасто будет окно в расписании, потому что один из пациентов отменил прием. Секретарша осведомилась, получится ли у нас приехать так скоро. «Получится», — ответил папа. Он взял билеты, обменял валюту, забронировал гостиницу и явился к нам, чтобы поделиться новостью: мы втроем едем во Францию.

В Марсель я категорически не хотел, и на то было несколько причин. Из какой-то книги или, может, телепередачи я знал, что это опасный город. Меня бесило, что папа и мама со мной не посоветовались и поставили перед фактом. К тому же перспектива совместной поездки с родителями, которые расстались много лет назад, нагоняла на меня невыразимую тоску.

Я возмущенно фыркнул в знак протеста.

Тремя днями позже мы прилетели в Марсель.

Город показался мне серым и неприветливым. Был сезон дождей, с неба лило как из ведра. Марсель стоит на берегу моря, но я совершенно его не запомнил. Впрочем, это неудивительно, ведь в течение нескольких дней поездки я не видел ничего, кроме гостиницы, больницы и снова гостиницы.

В номерах отеля «Прованс» лежали ковры и витал какой-то металлический запах. Других воспоминаний о гостинице у меня не сохранилось. Мама заняла одноместный номер, мы с папой двухместный. Родители вели себя друг с другом вежливо и отчужденно, будто двое малознакомых людей.

Такое положение дел нервировало и печалило меня, и я ловил себя на мысли, что хочу быть взрослым, здоровым и самодостаточным.

5

Центр «Сен-Поль», специализировавшийся на лечении эпилепсии, располагался в непримечательном на вид большом современном здании где-то на выезде из Марселя. Добрались мы туда на такси: папа сидел с одной стороны, мама с другой, а я посередине.

В отличие от больницы, куда меня привезли после приступа, в центре «Сен-Поль» все работало как надо и царила атмосфера спокойствия и деловитости. Казалось, это заведение находится в другом мире, а с учетом того, насколько новым оборудованием оно было оснащено, и в другой эпохе.

Нас встретил ассистент доктора Гасто, отвечавший за предварительное обследование. «Профессор примет вас, когда мы выполним все необходимые процедуры и заполним документы», — пояснил он моим родителям, которые бегло говорили по-французски. Поймав себя на мысли, что никогда не смогу так запросто общаться ни на одном языке, кроме итальянского, я невольно взгрустнул.

Чего только ни делали со мной на протяжении двух последующих дней! Память путается, образы накладываются один на другой: электроды на голове, кушетки, компьютеры, графики, рентгеновские снимки, всякие футуристические устройства, особенно то, на экране которого с бешеной скоростью мелькали цветные картинки, погружавшие меня в галлюциногенный бред.

До сих пор помню многих врачей, медсестер, а главное — детей и подростков. Кто-то из ребят носил шлем, кто-то сверкал щербатой улыбкой, а кто-то ходил весь в синяках или с перевязанной головой.

Это было тревожное зрелище. Мне рассказали, что при тяжелых формах эпилепсии припадки бывают частыми и сильными. Во время приступов больные теряют сознание, падают и получают различные травмы.

Глядя на других пациентов (а за три дня, проведенных в центре «Сен-Поль», я всякого насмотрелся), я испытывал два противоречивых, почти противоположных чувства. С одной стороны, мне наконец стало понятно, что я счастливчик и что все могло быть гораздо хуже. Ведь я лишь однажды упал в обморок и не обзавелся слегка пугающей беззубой улыбкой.

С другой стороны, я пытался понять, действительно ли мне