Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 40

Мустафа ткнул его рукою в затылок, прибивая к земле.

– Не высовывайся, зар-раза, жмись к земле!

– Я, я, – вновь зашептал пленник едва слышно, втянул голову в плечи, повторил за Мустафой: – Зар-раза!

Справа, в окопах, словно бы услышали его шёпот, – возник свет, плоско всадился в небо, потом резко опустился к земле, побежал проворно по кустам и кочкам.

Мустафа прижался головой к какому-то гнилому выворотню, замер. Замер и пленный – понимал, что пулемётчики, сидевшие в родных окопах, разбираться не станут – заметят шевеленье и дадут по нему очередь: дырок будет не меньше, чем от автомата странного человека, взявшего его в плен.

Иссиня-белый, резкий луч прожектора проскользил над их головами и двинулся дальше: люди, находившиеся по обе стороны передовой, не спали.

Линию фронта удалось пересечь благополучно – сделали это в то самое время, которое можно назвать «между волком и собакой», когда совершенно ничего не видно, всё расплывается: ночь ещё не отступила, не уползла в глухие, покалеченные снарядами распадки, полные поваленных деревьев, а утро не подошло, воздух сделался слепым – в пятнадцати шагах ничего не видно.

Да и народ, бодро полосующий свинцовыми очередями пространство, к этой поре скис – солдатские головы сделались тяжёлыми, руки одеревянели, тела подмяла усталость, в общем, фронт поспокойнел. Затягивать дальше было нельзя, и Мустафа ткнул рукой в сторону неровно подбритой осколками травы:

– Шнель!

Пленный сжался в колобок, но с места не стронулся – видать, заколодило что-то в нём, воспротивилось судьбе, Мустафа и такой вариант предусмотрел: незамедлительно выдернул из своего объемного «сидора» мягкую бельевую верёвку, петлёй протянул у пленного под мышками, затем накинул на голову и соорудил ещё одну петлю. Потом, молча сопя, первым полез в бритую траву.

Деваться немцу было некуда, он покорно пополз следом, также засопел: то ли возмущение свое выразил, то ли дыхание у него заклинило. Мустафа нервно подёргал за конец верёвки:

– Шнель! Давай, не застревай, оберзитцпердаччи!

И откуда у него словечко такое звонкое выскочило – «оберзитцпердаччи», он и сам не понял. Видать, услышал где-то, слово застряло в мозгу, а теперь проявилось.

Пленный засипел протестующе, но команде подчинился, пополз проворнее.

То ли их действительно услышали, то ли это была случайность, но сбоку – оттуда, где гнездился прожекторный луч, – длинной очередью ударил пулемёт. Мустафа мигом вжался лицом в траву, в землю, ощутил резкий дымный запах, шибанувший в ноздри, – пули шли низко. Пленник ткнулся головой в его ноги и также затих, словно бы сапоги Мустафы были самым надёжным прикрытием на земле, железным или каменным.

За первой очередью прогрохотала вторая. Мустафе показалось, что под ним, в такт выстрелам, даже задёргалась земля, сердце в груди Мустафы сдвинулось с места и, рождая боль, поползло к горлу.

Когда стихла вторая очередь, Мустафа неожиданно понял: пальбы больше не будет, стреляли для острастки – подоспело время, вот пулемётчик и нажал на гашетку. Мустафа дёрнул за верёвку, подавая команду пленному:

– Шнель!

Пленный на команду не среагировал, он даже не шевельнулся, Мустафа испуганно обернулся:

– Ты чего, фриц? Тебя что, убили?

А пленный продолжал физиономией своей втискиваться в сапоги Мустафы, прижимался к земле. В сером недобром сумраке Мустафа увидел его глаз – один, второй был прикрыт стеблями травы, – глаз был живой. Мустафа это понял и вновь требовательно дёрнул за верёвку.

– Фу, и напугал же ты меня!

Немец на этот раз подчинился Мустафе, заработал локтями, коленками, пятками: пулемёт, конечно, опасно, но гораздо опаснее этот странный русский, хотя на русского он похож мало, – в общем, злить этого человека нельзя…

Они проползли метров тридцать, соскользнули в низинку, пахнущую гнилью, и Мустафа неожиданно увидел перед собой тёмную, пьяно качавшуюся фигуру в каске-большемерке. Непонятно было, немец это или наш. Хотя нашим здесь рановато, вот когда начнётся наступление, тогда и будут.

Немец. Это был немец, вылезший из окопчика охранения размять ноги и помочиться. Из наших окопов эта низинка не просматривалась, поэтому фриц так безбоязненно и решился пустить звонкую струю под какую-то кочку.

Сделав дело, немец беззаботно потянулся. Огляделся. Мустафа напрягся, приготовил нож. Стрелять было нельзя. На своё счастье немец не заметил Мустафу, ещё раз потянулся и исчез, спрыгнув в свою ячейку. Мустафа перевёл дух.

Надо было двигаться дальше. Он поелозил ногами, отлипая от влажной глины, привычно дёрнул верёвку и, задерживая в себе дыхание, чтобы, не было слышно ни сипа, ни стона, ни хрипа, пополз дальше. Пленный немец покорно поволокся следом.

Линию фронта они одолели благополучно – Мустафе повезло. Во всём повезло – немцы могли десяток раз обнаружить его и убить, но не обнаружили и не убили – это во-первых, во-вторых, пленный мог заартачиться, метнуться к своим окопам, поднять тревогу, взорвать линию дронта, превратить серый рассвет в рыжий ад, но он этого не сделал – кишка оказалась тонка у господина инженера (а в стрелковом батальоне, ещё до приезда Горшкова, с немцем малость побалакали и сообщили Мустафе, что взятый им «язык» – инженер по связи), превратился он в варёный огурец и позволил доставить себя без особых проблем в русские окопы, в-третьих, командир стрелкового батальона был ранен и поскольку находился без сознания, то не передал своему заму, что в зоне их действия должен появиться разведчик артполка, идущий с той стороны, – в общем, Мустафу не ожидали, а раз не ожидали, то запросто могли угостить горячим свинцом и его самого, и пленника…

В общем, повезло Мустафе.

Инженер-связист, очень похожий на располневшего одесского лавочника, по фамилии Тольц, оказался ценным кадром, многое ведал и про штабы дивизий, расположенных на этом участке фронта, и про то, как они связаны друг другом, в какой подчинённости, – после допроса к Семёновскому приехали два командира из штаба армии и увезли с собою пленного. Майору же Семёновскому наказали оформить орден на человека, взявшего этого «языка».

Семёновский не выдержал и завистливо пожал руку старшему лейтенанту.

– Ну, Горшков, на этот раз ты попал точно в десятку, – начштаба панибратски подмигнул. – Как, говоришь, фамилия твоего мастака, который так лихо сработал, а? Велено оформлять на орден, – Семёновский многозначительно приподнял указательный палец.

Про орден старший лейтенант уже слышал, назвал фамилию Мустафы. Майор записал её, записал имя, спросил про отчество.

– Отчества у него нет, – сказал Горшков. – Не знает он своего отчества.

– Детдомовский, что ли?

– Детдомовский, – подтвердил Горшков, – ни матери, ни отца не помнит, сгинули в Гражданскую.

– Ладно, без отчеств люди тоже живут и очень неплохо себя чувствуют, – произнёс Семёновский неожиданно примирительным тоном.

– Товарищ майор, разрешите поправить вас…

– Ну? – Семёновский сложил брови удивлённым домиком, приподнял их. – В чём дело?

– Вы неправильно записали имя моего разведчика. Он у нас Мустафа, вы сделали его Мастуфой. Мустафа, вот как надо.

– Один хрен, что в лоб, что по лбу, – недовольно проговорил Семёновский, раздражённо