Разбитое зеркало - Валерий Дмитриевич Поволяев Страница 41

– Так устраивает, товарищ майор.

– Ладно, можешь быть свободен. Орден оформлю как только, так сразу, – назидательно произнёс Семёновский и, поймав недоумённый взгляд начальника разведки, пояснил: – Как только получу подтверждение из штаба армии о том, что твой Мустафа действительно приволок ценную птицу, так сразу вручу Красную Звезду.

– А если в штабе армии не подтвердят, тогда что, товарищ майор?

– Тогда Мастуфа твой пролетел мимо.

– Не Мастуфа, а Мустафа.

– Я же сказал – один хрен! Он же у тебя не православный… Еретик небось?

– Не знаю, я не спрашивал.

– В таком разе, он тем более пролетит. Понял, Горшков? Всё, можешь быть свободен.

Старший лейтенант на это невольно покачал головой и ушёл. Конечно, Семёновский – не единственная спица в колеснице, и на него есть управа, – можно пойти, например, к командиру полка или дальше – к начальнику разведки дивизии, либо ещё дальше – к начальнику разведки корпуса, но тогда Семёновский закусит удила и не даст Горшкову спуска ни в чём – будет преследовать до самого Берлина… Вот такая натура у майора.

Так что лучше скользкий вопрос этот спустить на тормозах и сделать так, чтобы и волки были сыты и овцы целы, и небо над головой голубело безмятежно.

Придётся явиться к майору с каким-нибудь трофейным подарком, и сделать это надо сегодня, либо завтра. Послезавтра может быть поздно…

Пока Горшков находился в штабе, погода испортилась, откуда-то из дальних далей приползли дырявые, мокрые от воды облака, пролились на землю мелкой противной влагой. За первой грядой облаков, будто в масштабном наступлении, приполз второй вал, грохоча жестяно, громко, добавил ещё воды, тропки в лесу, где располагалось артиллерийское начальство, расклеились, поплыли, сделались вязкими. Лес стал грязным.

– Тьфу! – отплюнулся старший лейтенант. – А ещё называется лето!

Впрочем, вполне возможно, что лето на войне таким и должно быть – ни на что не похожим, ржавым, капризным. Про себя Горшков решил, что если Семёновский зажмёт орден Мустафы, то надо будет обращаться к начальнику разведотдела дивизии; подполковник Орлов – мужик душевный, разведчиков, подчинённых своих, ценит, авторитета у него этажа на два больше, чем у Семёновского, так что Семёновский, если затеется дуэль, должен иметь бледный вид и синие губы. Иного выхода у Горшкова нет, только этот. Неужели Семёновский всё-таки зажмёт орден Мустафы?

Тревожно что-то сделалось Горшкову, воздух над головой потемнел, налился пороховым смрадом, показалось, что дождь, который только что закончился, сейчас начнёт лить снова, старший лейтенант поднял голову, скользнул взглядом по облакам – дряблым, источающим сырость, – понял, что дождь действительно вот-вот посыпется опять, поморщился недовольно – не нравились ему сегодня действия погодной канцелярии, поправил ремень на гимнастёрке и направился к взлобку, где были вырыты землянки разведчиков.

У землянок его встретил Охворостов.

– Ну что, старшина, порядок в танковых войсках?

– В танковых не знаю, а у нас порядок – ни одного происшествия. Тьфу-тьфу! – старшина суеверно плюнул через левое плечо.

– Как там Мустафа?

– Спит. Разбудить?

– Не надо. Пусть спит хоть до завтрашнего вечера.

– Чего в штабе нового, товарищ старший лейтенант?

– Как всегда, майор Семёновский держит себя на уровне заместителя командующего армией – по обыкновению недоступен, гневлив, высокомерен.

– Это он умеет делать. Науку шарканья подошвами изучил на «пять». Подчинённого может раскардашить тоже на «пять». Специалист.

– Ладно, старшина, утро вечера мудренее. Посмотрим, что будет завтра.

– Завтра будет то же, что было вчера, товарищ старший лейтенант, – тут Охворостов неожиданно смутился и добавил: – Это не я сочинил – песню однажды такую услышал.

– Сочинили её, наверное, какие-нибудь махновцы. Что-то я не слышал такой песни… Пока отбой, Егор Сергеич, отдыхай. – Тут Горшков увидел Пердунка, запоздало вымахнувшего из землянки разведчиков и с мурлыканьем подкатившегося под ноги к командиру.

На груди, которую Пердунок тщательно вылизывал каждый день, трофейными красными чернилами, которые немцы использовали в качестве штемпельной краски, кто-то из ушлых разведчиков, – наверное, Арсюха Коновалов, – нарисовал звезду.

– Краснозвёздный кот – это что-то новое в нашей армии.

Горшков взял Пердунка на руки, хоть и грязен был кот, пыль слетала с него плотными кудрявыми слоями, и блохаст был – насекомые поедом ели его. Пердунок даже на руках командира не мог сидеть спокойно, дёргался, сопел по-собачьи, кусал себя, ёжился, прицеливаясь к чему-то, норовил потереться шкурой об изгибы пальцев, – а старший лейтенант не брезговал им, и никто из разведчиков не брезговал, не уклонялся от общения – все брали кота на руки, отдавали ему последнюю еду, а один сообразительный умелец – вона! – даже пометил Пердунка красной звездой… Чтобы не потерялся.

– Пошли домой, – сказал коту Горшков.

Против этого Пердунок не возражал.

Ночью с немецкой стороны принеслись два снаряда, один за другим легли в лощину, в трёх сотнях метров от землянок разведчиков, срубили несколько деревьев, вывернули огромную груду земли, но вреда особого не причинили. Лес только изуродовали.

Горшков выскочил из землянки, вгляделся в темноту, где бегали проворные мелкие огоньки – пламя, спрятавшееся в просохшей после дождя траве, пыталось разогреться, передвинуться на другое место, но шансов у него не было никаких, это было ежу понятно, поэтому старший лейтенант лесного пожара не боялся.

Вытянув голову, он пробовал сообразить, откуда же конкретно снаряды пришли и из какой такой дали, если бы узнать это, то можно было бы самим сделать пару ответных залпов и заставить фрицев поджать хвосты, но узнать это было непросто, снаряды вообще могли прийти с нашей стороны, из тыла, по ошибке, и Горшков, подавленный усталостью, решил, что самое лучшее сейчас – продолжить сон, и вновь нырнул в землянку.

Днём Горшкова вызвал к себе Семёновский, ткнул рукой в табуретку:

– Сидаун плиз!

– Я бразильскому не обучен, товарищ майор.

– Я тоже, – сказал Семёновский, – но это ничего не значит. Звонил Орлов из штаба дивизии, также о душе твоего Мастуфы беспокоился…

– Мустафы, товарищ майор.

– Я и говорю – Мастуфы. Резолюция такая – через полмесячишко приводи своего Мастуфу в штаб с заранее прокрученной в гимнастёрке дыркой… Для ордена. Разумеешь, Горшков?

– Так точно!

– Ну а на сем – бывай! – Семёновский улыбнулся, показал мелкие, плотно росшие зубы и отпустил старшего лейтенанта.

Всякий раз, когда Горшков общался с Семёновским, у него внутри возникали холод и злость – вытаивали из пустоты и поднимались наверх, царапали горло острыми углами, причиняли боль, – старший лейтенант пробовал понять начальника штаба и не понимал, хоть убей – не получалось у него это… Видать, были они сработаны с Семёновским из разного теста.

– Вы только, товарищ майор, не напишите случайно в орденской книжке «Мастуфа»…

– Не учи учёного! – Семёновский грозно взнялся над хлипким письменным столом, поставленным в землянке. – Горшкову показалось, что майор взнялся над самим собой, в тёмных глазах начальника штаба вспыхнул жёсткий свет, но старшему лейтенанту страшно не сделалось, он лихим