Натан Щаранский - Не убоюсь зла Страница 41

В десятых числах августа я получил дополнительное подтверждение тому, что игра моя развивается успешно. Надзиратель принес мне оче-редную, положенную раз в месяц, пятикилограммовую посылку из дома и выложил продукты на стол. Обычный порядок был таков: мне давали "сопроводиловку" -- опись вложенного, составленную отправителем, я сверял с ней содержимое посылки и расписывался в получении. Но на сей раз надзиратель протянул мне лист чистой бумаги:

-- Сами составьте список продуктов и распишитесь.

Я запротестовал: ведь видеть почерк кого-либо из родственников -единственная возможность убедиться, что он еще жив.

-- Таков теперь новый порядок, -- сказал вертухай.

Вскоре выяснилось, что новшество это почему-то не распространи-лось ни на моего соседа, ни на других обитателей Лефортово. Пока же, делать нечего, я стал составлять опись и тут же обнаружил, что все эти-кетки оторваны, -узнать сорт сыра или название зубного порошка бы-ло невозможно. Я обрадовался. Еще недавно КГБ сам объяснял мне че-рез Шнейваса, как передавать информацию с воли, заранее договорив-шись с домашними о том, что будет означать тот или иной продукт и о чем скажет то или иное его количество. Я тогда признался ему, что не додумался до этого, но теперь стало ясно: они не верят мне и подозрева-ют, что у меня есть связь с волей. Стало быть, я получил еще одно убе-дительнейшее доказательство тому, что мои "оговорки" и о Лернере, и о том, что никто не арестован, соответствуют действительности.

Потерять возможность лишний раз увидеть почерк близкого челове-ка было, конечно, обидно, но я убеждал себя в том, что приобрел вместо этого нечто большее: уверенность в правильности моей стратегии. Если бы между догадками, которые я выдавал за достоверное знание, и ис-тинным положением вещей на воле были противоречия, следователи не сомневались бы, что я блефую, и не пытались столь явно пресечь мою связь с внешним миром.

Между тем кагебешники продолжали демонстрировать вновь и вновь, насколько они поверили мне. Во второй половине августа с ин-тервалами в несколько дней последовали три обыска, беспрецедентные по тщательности. Забрали на проверку все библиотечные книги и мои записи, отклеивали каждую этикетку с вещей и продуктов, складка за складкой прощупывали одежду, простукивали стены, жалкую тюрем-ную мебель; с помощью одного прибора искали металлические предме-ты, с помощью другого -- полости в дереве... Я держался спокойно, ста-раясь скрыть радость и злорадство, и лишь время от времени бросал им:

-- Да что мы, прятать не умеем, что ли? -- или нечто иное в том же духе.

Но сосед мой в раздражении сказал ищейкам:

-- Четвертый год в Лефортово, а такого не видел. Что вы ищете здесь, приемник?

Главный среди них внимательно посмотрел на него, схватил за руку и быстро спросил:

-- А почему вы заговорили о приемнике?

Бедный Михаил Александрович страшно перепугался. Сразу после обыска его вызвали на беседу; вернувшись в камеру, он долго насторо-женно присматривался ко мне, а вечером, во время игры в домино, вдруг тихо сказал:

-- Или я ничего в людях не понимаю и вы совсем не тот, кем каже-тесь, или наш КГБ сам себя свел с ума шпионскими историями. Прием-ник -- придумать же такое!

Он фыркнул, но объяснять ничего не стал. Впрочем, я и не спраши-вал, только посоветовал ему:

-- Не принимайте все это близко к сердцу, Михаил Александрович. Ведь вас жена ждет. Кстати, ваш ход.

А через несколько дней, когда мне пришлось в очередной раз уте-шать его, расстроенного семейными неурядицами, отвлекать от тяже-лых мыслей, он вдруг сказал:

-- Говорят, вы готовы родного отца продать, только бы увидеть свою фамилию в западных газетах. Неужели это правда?

-- Судите сами, Михаил Александрович.

Наши отношения продолжали носить тот же осторожно-ровный, по-луприятельский характер.

* * *

Единственным трофеем, который кагебешники захватили в резуль-тате серии обысков, была маленькая скрепка, завалившаяся когда-то за подкладку пиджака. Скрепка -- предмет металлический, острый, а по-тому для хранения в камере запрещенный. Пиджак у меня был старый, с многочисленными дырами в карманах, и провалиться сквозь них мог и пистолет, не то что скрепка. Однако когда меня привезли в тюрьму, то всю одежду тщательно проверили и не нашли ничего подозрительного. Сейчас же Петренко грозно вопрошал:

-- Откуда у вас скрепка?

-- Я за качество работы ваших служащих, обыскивавших меня после ареста, не отвечаю. Вы, кстати, сами там присутствовали, -- напомнил я ему, -- и должны были контролировать своих подчиненных.

Петренко пропустил все это мимо ушей.

-- Не хотите жить с нами в мире -- пеняйте на себя; будете строго наказаны.

Стало ясно, что скрепка для них -- только предлог. Я не знал тогда, что незадолго до этого, в середине августа, следственный отдел КГБ СССР направил руководству тюрьмы официальное письмо с требовани-ем пресечь мою связь с волей, но понять, что история со скрепкой -- ре-акция на эту несуществовавшую связь или даже месть за нее, было не-трудно.

Опять идти в карцер мне не хотелось; я решил предпринять кое-ка-кие превентивные меры и при очередной встрече с Солонченко заявил:

-- Мне это распределение ролей на доброе следствие и плохого Пет-ренко надоело. Раньше -- зубная щетка, теперь -- скрепка. Петренко, конечно, откровенный антисемит, но я понимаю, что действовать неза-висимо от вас он не может. Если меня снова посадят в карцер, я буду рассматривать это как очередную попытку следствия давить на меня и откажусь выходить на допросы вплоть до полной смены всех семнадцати следователей.

Солонченко молча выслушал меня и что-то себе записал. На следую-щий день я повторил то же самое в заявлении на имя Генерального про-курора.

Срок между составлением рапорта о нарушении и постановлением о наказании по закону не должен превышать десяти дней. Где-то на вось-мой день, во время обеда, в камеру ворвался начальник тюрьмы. Я не сразу узнал его: Петренко был в гражданском костюме и плаще, воз-бужденный и запыхавшийся.

-- Щаранский, -- торопливо заговорил он, -- есть ли у вас какие-нибудь претензии к администрации?

-- Конечно, есть.

-- Какие?

-- Ну, например, мне, вопреки правилам, не выдают фотографию жены.

-- Безобразие. Я разберусь. Выдадут, -- выпалил он скороговоркой -Если возникнут еще проблемы или вопросы, записывайтесь ко мне на прием, будем их решать. Я пришел сказать вам, что администрация тюрьмы никаких претензий к вам не имеет. Если у нас были раньше не-доразумения с вами, то я об этом сожалею. Продолжайте обедать. При-ятного аппетита.

Отбарабанив все это, Петренко повернулся и пулей выскочил из ка-меры. Хохочущий Тимофеев повалился на нары:

-- Извиняющийся Петренко! Нечто невиданное!

Я еще не успел сообразить, что все происходящее означает, как от-крылась кормушка: принесли фотографию Наташи. У меня даже руки задрожали от радости.

Но, как известно, аппетит приходит во время еды. Почему бы теперь не потребовать в камеру иврит-русский словарь Шапиро, который мама безуспешно пыталась передать мне через руководство тюрьмы? Я еще не знал, что толстый, страниц на шестьсот, словарь этот как раз в те са-мые дни у мамы все же взяли. Правда, до меня он не дошел -- его, ви-димо, распотрошили в поисках все той же тайной информации.

-- Куй железо, пока горячо, -- посоветовал мне сосед, и я уже на следующее утро подал на имя Петренко заявление с просьбой принять меня. К моему удивлению, никакой реакции не последовало. На следу-ющий день я повторил попытку -- и снова с тем же результатом. Только на третий день мне сообщили, что Петренко подал в отставку с поста, который занимал в течение пятнадцати с лишним лет, и сдает дела сво-ему заместителю, подполковнику Поваренкову.

Больше я никогда Петренко не видел. Как ни соблазнительно было думать, что к крушению его карьеры причастен и я, реализм во мне воз-обладал над гордыней. В советской системе, особенно на уровне партий-ной и кагебешной элиты, людей не снимают с работы за допущенные ими ошибки. Падение их объясняется интригами, борьбой различных групп за власть, за влияние. А когда чья-то судьба уже предрешена, тог-да этому человеку и предъявят длинный список допущенных им прегре-шений -- даже если он совершал их по заданию своего более удачливого начальства; свалят на него и чужую вину.

Видимо, что-то подобное произошло и в этом случае. Когда Петренко решили "уйти", его, надо думать, обвинили и в том, что он плохо изоли-ровал меня от внешнего мира, и в том, что дал мне повод обвинять КГБ в антисемитизме, и, может быть, даже в том, что своим неумным пове-дением ожесточил меня и затруднил работу следствия. Во всяком слу-чае, в дальнейшем следователи и даже прокурор не раз говорили мне, что осуждают методы Петренко и что не случайно ему пришлось покинуть свой пост.

Но рановато они поставили на нем крест. Через пять лет, встретив-шись в Чистопольской тюрьме с новым лефортовским пополнением, я узнал следующее. В восемьдесят первом году в Лефортово произошло ЧП. Арестованный -- видимо, по обвинению в шпионаже -- польский генерал покончил жизнь самоубийством: когда его вели на прогулку, он сумел взбежать на мостик, с которого надзиратель наблюдал за зеками, и бросился головой вниз на асфальт. За это кто-то должен был ответить. В итоге Поваренков исчез, а на его месте вновь появился Петренко.